Улан Далай

Дядя Дордже не принимал участия в разговоре. Поел, поблагодарил, поднялся из-за стола и вышел – опять, наверное, в сарай молиться. Йоське за него стыдно. Отец объяснял, что младший дядя – человек с больной головою, не понимает, что делает. Йоська в его болезни сомневался. Но если дядя здоровый, зачем все время молится? Это же нехорошо. Отстало. Не по-советски. А когда пришли в хутор немцы, он бурханов в дом принес, на полку поставил. Фрицы заглянули в хату, увидели статуэтки, заулыбались: «Гут, гут». Они же не знали, что дядя о победе над ними богов просил. Один фашист Наде и Розе по маленькой шоколадке дал. Красивые такие шоколадки, в блестящей обертке. Йоська забрал у сестер эти подачки, сходил на колхозную ферму и бросил свиньям. А боров те шоколадки в грязь втоптал. Даже хрюшки вражеский подарок есть не стали! Малышка Роза тогда заплакала, но ей взамен кусочек сушеной тыквы тетя дала, она и успокоилась. А свиней всех фашисты скоро перестреляли, освежевали и туши куда-то увезли. Может, за то, что их шоколадками побрезговали? Вот только как немцы об этом узнали? Наверное, следили.

А как фашисты драпанули, дедушка велел младшему дяде бурханов с полки убрать, сказал, что боги выполнили просьбу, пора их снова спрятать. И бурханы опять перекочевали в конюшню. Почему этот сарай назывался конюшней, Йоська не знал. Он там коней никогда не видел. Кони живут на колхозной ферме, на базах их не бывает. Но младший дядя говорит, что в далекие времена кони жили на базах, а колхозов не было вообще. Может, потому у дяди и с головой плохо, что много придумывает небылиц? Вот он, например, рассказывает, что раньше все молились бурханам от мала до велика. А он сам, когда был маленьким, жил не дома, а в каком-то хуруле, назывался манджиком, и всё, что манджики делали, – учили наизусть длинные молитвы. А если кто плохо учился, тех надзиратель бил палкой по пяткам. Что такое хурул, Йоська не представлял, но слово какое-то страшное. И видно, дядю так в детстве напугали, что и теперь он продолжает читать молитвы, хотя ни хурулов, ни надзирателей с палками больше нет.

А испугаться на всю жизнь может каждый. Вот Цебек: когда в хуторе стояли немцы, взял и нарисовал мелом на стене школы свастику и написал «капут». Его фашисты схватили и повели на расстрел. Но пальнули поверх головы. А Цебек не знал, что понарошку его убивают, упал как мертвый и в штаны наделал. А теперь кричит по ночам и писается, хоть уже целый год прошел. Так, наверное, и с дядей случилось. Боится, что, если не будет молиться, придет надзиратель и настучит по пяткам.

После ужина Надя осталась помочь тете помыть посуду, а Йоська с отцом и старшим братом пошли в свою мазанку. С тетей в старом доме оставалась ночевать только маленькая Роза, которая считала тетю мамой, потому что настоящей мамы не помнила. Тетя Булгун Розу баловала: едва освободившись от домашних дел, брала девочку на руки, оставляла ей самые лакомые кусочки. Мужчины тетю не окорачивали, веселую улыбчивую Розу любили все, даже строгий дядя Очир. Йоська слышал, как он однажды назвал Розу дочкой.

Отец Розу тоже выделял. Говорил, что она единственная из детей похожа на покойную Цаган. По матери отец горевал тихо, сдержанно, как и положено настоящему мужчине, но однажды Йоська застал его в каком-то странном танце. Это было в начале лета, через две недели после того, как отца комиссовали. Первое время он почти не вставал, лежал на кровати, отвернувшись к стене, ел мало. Но как-то раз Йоська заглянул в открытую по случаю жары дверь и увидел, как отец, раскинув руки, яростно топочет по земляному полу, опустив голову и разворачиваясь то вправо, то влево. Он словно пытался навертеть в утоптанном полу ямок, но был слишком слаб. Его шатало из стороны в сторону, он замирал, придерживаясь за спинку кровати, а потом снова пускался в пляс. Йоська понял, что так отец вытаптывает свое горе. А потом он нечаянно услышал разговор деда с дядей Очиром: дед говорил, что отец винит себя в смерти жены – ведь это он велел ей оставаться в Элисте, уходя на фронт.

Йоська тоже тосковал по матери, особенно по той, какой помнил по «Артеку»: в белой блузке и красном галстуке, загорелую, с лицом, блестящим, как влажная галька на берегу моря. С ней можно было пошутить, поиграть, подурачиться. Потом, в Элисте, лицо ее посерело, поскучнело, у глаз проявились морщины, у рта – глубокие складки, и плечи как-то свернулись, будто на спину взвалили непосильный груз. Когда Вовка спросил мать, почему она теперь совсем другая, та ответила, что в Элисте женщинам нельзя вести себя по-детски, что здесь другие правила. Йоське жаль было, что нельзя везде жить, как в «Артеке», – не понимал он, что мешает людям быть радостными каждый день. Ведь война тогда еще не шла.

Засыпал Йоська под шум Черного моря – у него с той поры осталась раковина-рапан с острым завитым кончиком и алым зевом, и перед сном он прикладывал ее к уху и слушал прибой.