Улан Далай

Хотелось пить и есть, но конвоиры велели терпеть до посадки в вагоны. От клуба погнали пешком. Многие тащили свое имущество волоком. Волоком тащили и неходячих – стариков и больных, положив их на шырдыки. Подмерзшая дорога была неровной, и головы немощных бились о кочки, если некому было придержать верхний край.

Крашенные суриком теплушки напомнили конские кишки, ступеней не было, пол – на уровне Йоськиной головы. Трудно было забрасывать в вагон вещи, еще труднее поднимать негнущихся старух – в их вагоне таких было трое да одна полная женщина, как калмыки называют беременных. Отец с дядей Очиром подталкивали женщин снизу, а дед с дядей Дордже тянули вверх.

Вовка занял им место на верхних нарах у оконца. Хоть и дуло из него изрядно, зато можно было разглядывать заметенные снегом поля и замерзшие речки, обрамленные опушкой камыша и тальника, суетливые вокзалы, где вперемешку толклись военные и эвакуированные, заснеженные платформы с зачехленной техникой, грязные от сажи и копоти колбаски цистерн с горючим, кирпичные башни водокачек, людей, свободно идущих куда им вздумалось, детей, радостно машущих проходящему поезду… Йоська иногда махал им в ответ. Главное – не смотреть в темноту вагона, вниз, где надрывно кашлял отец, а маленькая Роза вторила ему тоненьким бухыканьем, где в углу, отгороженном поклажей, вместо нужника была пробита дырка, а у стены, в паре метров от дырки, складывали умерших и держали их там до тех пор, пока конвоиры не откатят дверь и, страшно матерясь, не отдерут вмерзших в мочу покойников. Иногда, если удавалось добыть угля или дров, посередке вагона светилась красным чугунная буржуйка, но, как бы ни хотелось всем погреться, держались от нее подальше – особенно после того, как вагон разок дернулся, и старик Чованов прилип к раскаленной печке, а наутро умер.

Во время короткого зимнего дня Йоська читал. «Два капитана» оказались захватывающей историей о немом мальчике из города Энска, сироте и беспризорнике, который благодаря сильной воле и целеустремленности стал полярным летчиком и открыл всей стране правду о затерянной во льдах экспедиции.

– Если мы выживем, – поделился Йоська с Вовкой, – я стану полярным летчиком.

Вовка только усмехнулся. Поначалу он описывал всему вагону виды за окном, но после станции Сыростан, когда на их глазах выгрузили из санитарного и навалили на обочину целый муравейник мертвецов, замолчал. Все что-то писал и зачеркивал, писал и зачеркивал в толстой тетрадке, на обложке которой был изображен буревестник революции Максим Горький.

Переживания за судьбу Саньки Григорьева отвлекали от вагонной жути. Смерть избегала показываться Йоське прямо. Он так и не понял, когда же умерла Роза, и узнал об этом, спустившись по нужде в отхожее место. Одеревеневшее тело сестренки лежало без шубки, без платка и без чунь. Она стала крошечной, как ее пупс, и тоже не боялась холода. Не случилось ему увидеть, и как дядю Дордже сбил маневровый паровоз, – Йоська как раз забирался в вагон теплушки с собранным на путях углем и оказался спиной к несчастью. Заметил только, как помертвело вдруг лицо деда, как сполз он по створке раздвинутой двери на пол, и бросился к нему, испугавшись, что дед умирает. Когда же развернулся лицом к путям, тело дяди уже было накрыто мешком, из-под которого виднелись только ноги в грязных портянках да растекшаяся, каменеющая на снегу баланда. Дядины сапоги перекочевали в руки одного из конвоиров, а станционные псы спешно глотали кусочки морковки и картошки, пунктиром прочертившие не донесенный до голодного вагона обед.

Счастливый конец книги, где Санька видит опубликованные в «Правде» дневники капитана Татаринова, Йоська перечитывал раз десять. Он влюбился в героя, а вот Катю, дочь Татаринова, не одобрял: зачем она скрывала свои чувства и заставляла Саньку мучиться? Но если б не эта книга, Йоська, наверное, сошел бы с ума.

Когда в Буланихе откатилась дверь и солдаты велели выгружаться, Йоська чуть не ослеп от яркого зимнего солнца. От сильного мороза помертвело лицо и склеились ноздри. Люди не узнавали друг друга, до того обессилены были, истощены, прокопчены за две недели мучительного пути. Груза стало меньше, все запасы были съедены подчистую, до крошки. Отец вообще шел налегке: его книги пошли на растопку. Дольше всех горел «Капитал» Маркса – он был самый толстый. Отец сберег только сборник «Ленин В. И. Национально-колониальный вопрос», наотрез отказывался пустить его в печку – говорил, что в нем главные аргументы. Йоська не знал, что такое «аргументы». «Двух капитанов» Йоська заталкивал ночью под себя, а если отлучался с места, подтыкал книгу под ремень, чтоб не пришло кому в голову согреть на ней чаю.

Дед попросил отца взять мешок с семейными бурханами. Отец согласился: конечно, теперь это уже не религиозные предметы, а память об умершем дяде.

Встречавший спецпереселенцев начальник станции – высокий худой инвалид в железнодорожной шинели – хромал вдоль сидящих прямо на снегу женщин, детей, стариков.