Улан Далай

В приготовлении дотура участвовало все женское население барака. Топили снег, полоскали кишки холодной водой, резали, ошпаривали, снова резали – мелко-мелко. Из сокровенных запасов был извлечен мускатный орех, нашлась и пригоршня соли. Пока дотур варился, Санька весь слюной изошел. Зато потом нахлебался от пуза, еще и картошкой заел. Бабка Нюдля утверждала, что с сапогами продешевили, надо было мешок картошки за них просить. Но все повеселели и впервые после высылки попросили деда сыграть что-нибудь. Дед взял домбру, ударил по струнам, заиграл плясовую. Первыми с нар в проход спрыгнули девчонки. Мальчишки сначала стеснялись, но не утерпели и они. Санька, Валерка и Борька пихались, подначивая друг друга. Потом выскочили разом и стали изображать орлов с раскинутыми крыльями. Женщины танцевали сидя, поводили плечами, притоптывали ногами. Даже больная Сокки выглядывала из-за своего мешка-полога. Отец и дядя Очир сидели на лавке у стола, но в ладоши хлопали и – хядрис! хядрис! – подбадривали танцующую детвору.

Выдохлись раньше, чем дед закончил наигрыш, попадали на нары. Санькино тело дрожало, как после долгого бега, грудь ходила ходуном, сердце просилось наружу. Надо же, так ослабеть за какие-то три недели!

Дед перешел на военную тему. Спел про длинноносых французов, воевать против которых повел калмыков генерал Платов. А потом сказал, что сочинил новую песню.

– Просим, просим! – раздались голоса.

– В черные машины по сорок человек нас затолкали, по сорок человек нас затолкали, сердце кипело в груди… – начал дед.

Отец подскочил со скамьи, словно его ужалили.

– Прошу вас, отец, не надо, – почти простонал он.

Дед резко оборвал мелодию, поднялся, пошел к нарам.

– Ну, на сегодня хватит, – сказал он, укладывая домбру в изголовье. – Спать пора.

Все притихли, разошлись по местам.

Наутро пришел председатель, с ним майор в красных погонах, пришитых прямо к тулупу. Погоны были нововведением – до высылки военные носили кубари на уголках воротников.

Майор только перешагнул через порог, как тут же скривился и заткнул нос:

– Что за вонь тут развели? – прогундел он, не разжимая пальцев.

– За неимением другой еды вчера варили свиные кишки, – громко ответил дядя Очир. – А они, видите ли, плохо пахнут. Не знали, что вы к нам сегодня прибудете, а то бы оставили вам угоститься!

– Как его фамилия? – поинтересовался майор у председателя, кивнув на дядю.

– Чолункин, Очир, – заглянув в бумажку, отрапортовал Семен Михалыч. – Единственный трудоспособный мужчина в списке, – чуть тише добавил он.

– Контуженный и хромой только, – не унимался дядя.

Майор сделал вид, что не слышит.

– Чолункин же вроде партийный, – продолжал он разговор с председателем, как будто вокруг больше никого не было или остальные не понимали русского языка.

– Это брат его партийный, туберкулезник. Который кашляет, – совсем тихо ответил Семен Михалыч. – Чагдаром зовут.

– Пусть одевается и идет с нами, – распорядился майор.

– Гайдар Петрович, слышь, – обратился к отцу Семен Михалыч. – Собирайся, однако!

Отец сдернул с гвоздя шинель, но никак не мог попасть в рукава. Тетя Булгун подскочила, помогла, подала шапку и башлык. Дед замер на краю нар, схватив в кулак свою жидкую бородку. Санька испугался, что никогда больше не увидит отца, и, забыв про обычаи, кинулся, обхватил руками, зарывшись лицом в шинель.

– Папочка! – закричала по-русски Надя. Женщины тут же заголосили как по команде.

– Да не орите вы, – рявкнул майор, – вернется через час.

Вопли оборвались, словно отрезало.

– Слышишь, Александр, – похлопал отец Саньку по плечу. – Засекай время.

Он снял с запястья свои именные часы и надел на руку Саньке, застегнул ремешок на самую последнюю дырочку и шагнул в дверь вслед за начальством.

Время ковыляло, как стреноженная лошадь. Друзья пытались отвлечь Саньку, предлагали поиграть в домино, но он не мог оторвать взгляда от стрелок часов. Женщины печально сидели на нарах, перебирали пожитки. Дядя Очир взял топор и принялся колоть поленья на мелкие щепки. Скоро у печки выросла целая гора растопки. Дед яростно грыз потухшую трубку. Вовка достал закопанную в сене тетрадь и снова в нее уткнулся. Надя то и дело дергала Саньку за рукав, спрашивала, не прошло ли время. Санька злился и задирал руку, на которой тикали отцовские часы.

Когда время истекло, Санька громко оповестил всех. В ту же минуту под окном запел снег, распахнулась дверь в сени, и отец вошел в барак, держа в руках холщовый мешок.

– Слава бурханам! – раздались негромкие возгласы.

Отец осторожно положил мешок на стол. Внутри загромыхало что-то твердое.

– Там хлеб, – объяснил он. – Настоящий, пшеничный, но мерзлый. Из района привезли. Мне выдали десять буханок. По норме: взрослым иждивенцам – четыреста граммов, детям до четырнадцати лет – двести. Работающим – шестьсот, но у нас таких пока нет.

Хлеб! Настоящий! Белый! Все повеселели. Только отец не выказывал радости. Тихо снял шинель, шапку и сапоги, лег на топчан, закрыл глаза. Санька подошел, вложил отцу в ладонь часы. Тот открыл глаза и улыбнулся. Но улыбка была вымученная.