Улан Далай

– Господи, кого вы мне привезли! Зоосад какой-то! Что я с ними делать буду? Чем кормить? – Голос у верзилы был тоненький и сиплый, а горло перемотано бинтами. – Только-только ленинградский детдом на довольствие поставили, сколько я за это снабжение с районом бился! Мы же хлеб не выращиваем! Он у нас привозной! А тут еще обуза! Мне работники нужны, а не нахлебники! Вальщики леса! А эти, поди, и деревьев никогда не видели!

– Таких, как здесь, не видели, – подал голос из передних саней отец.

– Мы люди подневольные, – стал оправдываться возница. – Нам сказали везть сюды – мы и привезли. Куды сгружать?

– К бараку, где кулаки раньше жили, езжайте. Там бабы, должно быть, уже прибрали. С утра колготились, – председатель поссовета подошел поближе к старшему вознице. – Только прежде, чем этих запускать, дай бабам уйти. Страшатся они. Слух прошел, что людоедов везут.

– Про людоедство не знаю, – возница оглянулся. – При нас только картошку ели. Но привезли с собой трех мертвых ребятишек.

Йоська увидел, как отец порывисто шагнул из саней навстречу здоровяку. Рядом с ним отец выглядел совсем маленьким и хлипким.

– Гнусный поклеп! – закричал отец. – Мы такие же люди, как и вы! Нормальные люди!

– А мертвяков зачем за собой таскаете? – просипел председатель.

– Чтобы похоронить по-человечески! Среди них моя дочь, – голос отца дрогнул.

– По-человечески – только весной, как земля оттает, – председатель для убедительности попинал ногой наледь у крыльца. – У меня, знаешь, сколько детдомовских мальцов в снегу у кладбищенской ограды зарыто? У-у-у! И смекаю, еще сколько-то до апреля не доживет. Хожу по домам, упрашиваю взять Христа ради на прокорм, до лета только. Да люди и сами едят вприглядку, боятся до зелени не дотянуть…

Барак чем-то напоминал вагон-теплушку, только в три раза больше и в полтора выше. И окна высокие, хоть кое-где и забиты вместо стекол фанерой. Посередине стояла печка из железной бочки, обложенная камнями. Дверь из барака открывалась не наружу, а в сени. Сена в сенях не было, но лежали дрова и стояло ведро, которое называли «поганым». Сверху на дрова и сложили мертвых детей. Встречавшие бабы предупредили, что тут бегают «норки», могут открытые части у покойников погрызть. Ну, Роза вся запеленутая, поэтому не страшно. Странные названия у местных зверей.

От печки к двери тянулся длинный стол с лавками по обеим сторонам. На шестке стояла здоровенная алюминиевая кастрюля с закопченными боками, и пахло от нее рыбой и еще какой-то травой, отец сказал – укропом.

Чолункины заняли нары у печки. Никто не возражал: мужчины всегда получают лучшее. Так повелось. Так принято. Тем более это уважаемый джангарчи. Тем более партийный кадр и орденоносец. Тем более, что кроме как у Чолункиных мужчин в бараке не было. Сокки отвели самый дальний угол, занавесили его мешками – только что родившая женщина считается грязной, ей неделю к людям выходить нельзя. Старухи-повитухи разместились возле.

В кастрюле оказался суп из рыбьих голов, немного заправленный пшенкой. Бузавы вообще-то рыбу не жалуют, но голод не тетка. Проглотили все, что можно было сжевать: похожие на белесые горошины вываренные глаза, коричневые жабры и жидкий рыбий мозг вместе с хрящами. Выхлебали суп, вылизали миски – ни одной пшенной крупинки не оставили. Дед сказал, что когда-то давным-давно калмыки так посуду мыли – не водой, а языками. Йоську передернуло: как противно!

Ветер завывал всю ночь, свистел в окнах сквозь неплотно пригнанную фанеру. Но по сравнению с вагоном барак был настоящим жильем: на нары щедро навалено свежее сено, волоски в носу не смерзались от холода, и не надо жаться друг к другу – можно вытянуться в полный рост под своими одеялами.

К утру похолодало – выстыла печка. Но ветер утих, и снаружи воцарилась оглушающая тишина. Такой тишины Йоська не слышал никогда ни в городе, ни на хуторе. Окна будто затянуло белой тканью, а поверху разрисовало диковинными узорами необыкновенной красоты. Оказалось, ночью так мело, что дом завалило снегом чуть не по самую крышу.

К обеду дверь откопали бабы, которые встречали их вчера. Опять принесли суп, только не с пшенкой, а с картошкой. Где набрали столько рыбьих голов и куда дели тушки – вот что занимало Йоську, пока он хлебал варево.

После обеда пришел председатель. Сказал, что зовут его Семен Михалыч, как Буденного. Сел за стол, достал из кармана сложенную вчетверо бумагу, разгладил, всмотрелся, стал сначала фыркать, а после – хохотать.

– Это что ж у вас за имена? Куня! Чюня! Как можно девчонку называть чуней? Чюди! Чудик, что ли, дурачок, то есть? Пампук! Почти пердеж! Модня! Шивльдя! Язык сломаешь! По пьяни, что ли, имена надавали? Надя – мужское имя?!

– И женское, – пояснил отец. – Есть же в русском Саша-девочка и Саша-мальчик.