Улан Далай

А может… может теперь, после смерти Сталина, это ущемление в правах все-таки отменят? И паспорта выдадут, как всем прочим советским гражданам? И в армию начнут призывать? И в военные училища разрешат поступать? Санька вроде бы и смирился с судьбой, но каждый раз, когда видел в небе самолет, сердце ныло от несбывшейся мечты. Может быть, сегодня день надежды, а не печали?..

Незаметно для себя Санька задремал. Ему снилась похоронная процессия. В гробу лежал Иосиф Виссарионович, а голые немецкие девушки в сетчатых чулочках, на каблуках несли перед гробом бесконечные венки. Сам Санька шел за гробом, пытаясь изобразить на лице скорбь, но невольно тянулся то влево, то вправо, выглядывая движущиеся в такт похоронному маршу упругие попы.

Когда пазик, скрежеща тормозами, остановился в Узун-Агаче, Санька очнулся. Тянуло повернуть сразу к дому дяди Мацака, но смерть вождя не отменяла посещения комендатуры: нужно было сообщить о прибытии. Ноги не шли, в животе заныло. Санька вспомнил о карцере – живот сразу отпустило, ноги прислушались к голосу разума.

Видеть Ломова, теперь уже не капитана, а майора, было для Саньки большим испытанием. Расписываясь в контрольном листе явок на регистрацию, Санька не раз представлял, как вцепляется в горло Ломова с его вечно смердящим дыханием и, сомкнув пальцы, выдирает ему кадык. И боялся, что однажды найдет на него калмыцкий морок, когда к чертям собачьим улетает чувство самосохранения и нет другой цели и другой мысли, кроме как убить врага. Дядя Мацак рассказывал, как однажды сошлись они с немцем врукопашную, он в бессознанке разодрал немцу горло, а после боя не мог понять, откуда на нем кровь, вроде не ранен.

История с Ломовым, когда тот пытался содрать с Саньки комсомольский значок, не прошла Саньке даром. Он отсидел пять суток в карцере на хлебе и воде и не загремел в тюрьму только благодаря вмешательству директора, который не побоялся отправить во все инстанции письма в защиту своего ученика. Но Ломов с тех пор отслеживал Саньку с особой тщательностью. А когда Санька подал документы в институт, спрятал пришедший из Алма-Аты вызов на экзамены. И спасибо опять же директору: он лично съездил в столицу и привез «затерявшуюся» бумагу.

Село пахло весной, но совсем иначе, чем город, – острее и пронзительнее. Здесь меньше чувствовался запах солярки и бензина и больше нагревающейся земли, пробивающейся травы и набухающих почек, оттаявшего навоза, и от теплого дыхания земли напряжение Санькино спало, тревога размылась, стала таять, как ледышка под солнцем. Может, Ломова и вовсе нет на месте…

Впереди, держась за руки, шла какая-то парочка. Это могли быть только немцы: остальная молодежь скорее дала бы себе руку отрезать, чем осмелилась ходить по улице таким манером. Саньку разобрало любопытство: кто же такой храбрый? Он ускорил шаг.

Чем различимее становились двое, тем сильнее колотилось Санькино сердце. Первую минуту он уговаривал себя: здесь все одеваются из одного магазина, и мало ли одинаковых пальто и беретов в Узун-Агаче. Но еще несколько торопливых шагов, и Санька с отчаянием понял: это Эльза. А что за счастливчик держит в ладони ее пальчики? Соперник не доставал Эльзе даже до надвинутой на одно ухо беретки. Неужели это Генрих Рекант, окончивший в позапрошлом году немецкое отделение филфака?

Санька так потрясен был своим открытием, что даже забыл, куда и зачем шел. Стоял столбом, глядя, как парочка удаляется в конец улицы, где год назад построили дом родители Генриха. До Саньки вдруг дошло: практичная Эльза не хочет рисковать своим будущим. Да кто он, Санька, такой? Бездомный сирота, к тому же другой нации. Его будущее вилами по воде писано. Вот почему отказывалась гулять с ним Эльза по поселку! Встречались вечно за сараями или на сеновале, летом – у речки, всегда тайно. Продажная, как девка с открытки! Готова выйти замуж за рыжего, конопатого замухрышку, лишь бы застраховать себя от распределения!

Остаток пути до комендатуры Санька вел с Эльзой разоблачительный диалог. Да что в ней такого? Да ничего, ровным счетом. Нос острый, губы тонкие, волосы жидкие. Идиот! Слепой дурак! На факультете столько красивых девушек строят ему глазки, а он все берёг себя для Эльзы. Ну вот – получи и распишись!

Санька рванул на себя дверь комендатуры так яростно, что дежурный вскочил из-за конторки, торопливо расстегивая кобуру.

– Извините, – пробормотал тут же опомнившийся Санька. – Мне к майору Ломову.

– Опоздал ты, парень! – дежурный опустился на стул и скорбно поник головой. – Умер вчера наш майор. Сгрыз его рак, зараза, – и дежурный махнул в сторону накрытого кумачом стола, где в большой, наспех закрашенной черным печным лаком раме стоял портрет Сталина, а сбоку – фотография майора Ломова. Ломов был незаметен, его заслоняла трехлитровая банка с красными гвоздиками. Санька вспомнил, как плясали чеченцы лезгинку во дворе института. Сейчас он тоже готов был сплясать – вот оно, торжество справедливости. Но вслух спросил только:

– А как же мне быть-то теперь?