Улан Далай

Володя сжал его запястья и уткнулся головой в плечо. Санька тоже спрятал лицо. Расцепились, когда смогли с собой совладать.

К вагончику возвращались, груженные под завязку. Володя накупил всего: и водки, и муки, и масла, и сахара, и калмыцкого чая. А еще – для баловства – сгущенки и тушенки.

– А я смотрю, ты уже освоился, – заметил Санька.

– Так я тут с прошлого года! – объяснил Володя. – Посылал вам в Боровлянку вызов – пришел ответ, что такие не числятся. А в Калмыкии теперь кадровый голод. Всех не хватает: врачей, строителей, инженеров. А ты, значит, учитель, да?

– Да, учитель поневоле. Метил в летчики, даже медкомиссию при военкомате успешно прошел, а как узнали, что спецпереселенец – от ворот поворот. Хоть было это уже после смерти Сталина.

– Зато теперь все дороги открыты, – Володя раскинул в стороны руки, занятые тяжелыми авоськами. – Вот как история повернулась! Были мы спецпереселенцы – а стали национальные кадры. Я год в комсомольской школе учился. В Ставрополе. И девушку там охмурил. Глаза – как блюдца. И такие синие, как на картине. Ты еще не женат?

– Нет.

– И правильно. Выбор теперь у нас широкий, как Волга в низовьях.

– Главное, в камышах не заблудиться и нужную протоку найти, – пошутил Санька.

Дед и Надя сидели у вагончика в ожидании молока. На буржуйке у входа грелся котел с водой.

– Смотрите, кого я привел! – не выдержав, издалека закричал Санька.

Дед сорвал с себя очки и принялся спешно протирать стекла полою темной сатиновой рубашки. Надя ойкнула, вскочила и понеслась навстречу. Подбежав, остановилась как вкопанная, не могла решить, как вести себя с этим взрослым малознакомым мужчиной. Протянула руки, чтобы забрать поклажу. Володя отдал ей авоськи, сам ее обнял.

– А я знал, я чувствовал, что ты уже здесь, – бормотал дед.

– Дедушка! – Володя припал на левое колено, взял руку старика и прижал тыльной стороной ладони к своему лбу, молча прося о прощении за долгую разлуку.

– Ну, теперь мне и умирать можно, – изменившимся голосом произнес дед, склонив лицо к голове старшего внука и вдыхая запах его волос.

– Зачем, дедушка?! Теперь вам только жить и радоваться…

– Может, и поживу, – согласился дед. – Дождусь открытия хурула. Чтобы было кому молитву по мне прочитать.

– Долго жить будете, дедушка, – рассмеялся Володя. – Калмыки теперь в бога не верят, а верят в коммунизм!

В этот вечер Санька точно узнал, какое оно, счастье. Это когда все внутри тебя вдруг расслабляется, размягчается, растекается и делается единым с пространством и людьми вокруг тебя. Хочется плакать и смеяться, обнять заново обретенного старшего брата и всю окрестную степь, вдыхать засохшую полынь и трепать гривы ковыля, пасть на потрескавшуюся землю и целовать каждый ее разлом. И для этого не нужно ни водки, ни песен. Хотя с водкой и песней ощущение, конечно, усиливается.

Они пили, пели и говорили весь долгий июльский вечер и зацепили ночь. Помянули отца, и дядей, и мать, и Розу. Володя рассказал про свою жизнь в бегах: как товарняками добирался до Киргизии, выдавал себя за сарт-калмыка, как благодаря знанию русского языка в восемнадцать лет получил место учителя в отдаленном горном ауле, куда ни милиция, ни НКВД не добирались, потому что снег на перевалах лежал большую часть года. И звался он там Валихан-агай.

– Спасибо родителям за русский язык, – повторял Володя, поднимая глаза к небу. – Мне, безусому юнцу-учителю, было в горах уважение, как к аксакалу.

А потом по бумаге, полученной в ауле, выправил себе паспорт и перебрался во Фрунзе. Хотел поступить в военное училище летчиков, но медкомиссию не прошел, сердце бьется как-то не так, даже в армию не взяли. Остался во Фрунзе, но со ссыльными калмыками старался не пересекаться, остерегаясь возможных доносов. Однажды все-таки встретился с земляком, который признал в нем бузава, и тогда уехал в Узбекистан и жил там до прошлого года. Поднялся до заведующего фабричным клубом. Вступил в партию. А в прошлом году прямо по весне рванул в Степной, как переименовали Элисту после выселения калмыков. Как раз на цветение тюльпанов попал.

Когда Володя рассказывал о встрече с родиной, голос его дрожал.

– Степь девственная. Птиц в небе – как мух. Сайгаки непуганые бродят стадами. Город – одни руины. Только кинотеатр да Дом правительства более-менее уцелели, но без крыш, и стекла все повыбиты. Внутри и снаружи – прошлогодний бурьян. Даже страшно. Но глаза боятся, а руки делают. Вот чуть больше года прошло – а ведь совсем другая картина, – с гордостью указал на освещенную лунным светом котловину, где снова рос город.

Санька проследил взглядом за рукой брата. Даже по сравнению с Узун-Агачем теперешняя Элиста казалась крохотулей. Брат словно понял его мысли.

– Ходит слух, – Володя перешел на шепот, – что скоро сделают нашу область республикой. И вот тогда совсем другими возможностями располагать будем. Все будет автономное!