Улан Далай

Наконец габардиновый сложил газету, поднял саквояж и пошел к выходу. Постоял на пороге, докуривая папиросу. Аккуратно затушил окурок о край урны и направился прямо к поезду на Тихорецкую. Ловко вскочил на подножку и зачем-то оглянулся. Проверяется?

Чагдар кинулся к своему вагону. Завис на подножке, так, чтобы видеть весь состав: вдруг человек в котелке в последнюю минуту спрыгнет с поезда. Проводник скомандовал:

– Проходи в вагон. Скоро тронемся.

С платформы раздался свисток.

– Я до следующей остановки в тамбуре побуду.

– Смотри у меня, чтоб без фокусов! – погрозил проводник и, заперев дверь, ушел к себе.

Чагдар скинул с плеча вещмешок, осмотрелся. Весь тамбур был забит узлами и тюками. Их владельцы – два лохматых и бородатых мужичка, должно быть, братья, в одинаковых новеньких картузах взгромоздились на поклажу сверху и с любопытством поглядывали на Чагдара.

– Ты, браток, калмык, што ль? – спросил тот, что постарше.

– Калмык, – подтвердил Чагдар.

– И, што ль, вправду за красных воювал или куплял шинельку-то? – спросил который помладше.

Чагдара от такого вопроса передернуло.

– А ты, дядя, за кого воевал?

– Я-то? Да уж два года утекло… Никак не помяну, чи белым два раза служил, а красным три, чи наоборот. Ить чево спрашиваю: ваши-то всё больше с беляками якшались. А как амнистию огласили, потекли калмыки обратно в степь, но всё больше в штатское одетые, – пояснил младший.

– То есть возвращаются из-за границы? – обрадовался Чагдар.

– Вертаются, – хмуро подтвердил старший. – Да только нихто им тут не радый. Земли-то ихние уже расподелили, тому как ничейные стали. Хто из калмыков тут оставался, в голод-то перемерли аль к своим в афтономию подались. Ну, и начинаюцца знову терки.

Чагдар хлопнул себя по лбу. Мужички посмотрели не него с оторопью: подумали, наверное, что сбрендил. Чагдар дернул ручку двери в соседний вагон – заперта.

– Следующая остановка в Сарепте будет? – поинтересовался Чагдар.

– Нету теперь Сарепты, есть Красноармейск, – просветил старший.

– Что, немцев опять выслали?

– Не, немцы на месте, горчицу свою сеют да табак. Но город перехрестили. Тебе, што ль, сходить в Сарепте? – с потаенной надеждой спросил младший.

– Нет, товарища хочу поискать по вагонам.

– Ето ты здря надумал. Тут ишшо до сей поры бандюки вдоль дороги шастают – ишшут, чем поживицца. Выйдешь, а потом не зайдешь.

Чагдар прильнул к стеклу вагонной двери. Поезд шел вдоль Волги. На воде кипела жизнь: лодки, баркасы, баржи, груженные лесом, углем, камнем. Ярко-желтые поля цветущей горчицы, кипенно-белые яблоневые сады… Вид за окном был буйно-праздничный, и Чагдар растрогался до умиления.

На станции Красноармейск по перрону сновали торговцы рыбой, раками, табаком, горчичным маслом, пряниками. Чагдар только теперь вспомнил, что так и не поел. Купил нечерствеющий сарептский пряник. Прежде чем откусить, понюхал. Пряник пах, как в детстве: гвоздикой, корицей, бадьяном. Отец привозил такие с Великокняжеской ярмарки. Чагдар надкусил уголок и слизнул тягучее коричневое варево из арбузной мякоти. Хоть что-то хорошее из детских лет осталось неизменным… Спасибо немцам!

Жмурясь от удовольствия, умял лакомство. Мужички-попутчики с аппетитом обсасывали клешни багровых раков, разложенных на газете. К ракам у Чагдара отношение было брезгливое – все равно что червяков есть. Он прошел в вагон. Его полка, опять под потолком, не пустовала: мешочники, ездившие за товаром в Царицын, сложили туда свои узлы. Зато потеснились и уступили место у полуоткрытого окна, разглядывая его так же откровенно и пристально, как мужички из тамбура. Чагдар отвернулся, стал смотреть в окно.

Поезд теперь повернул в глубь степи. Почвы здесь другие, каштановые, солонцы да солончаки, пригодные больше для выпаса. Балки да овраги, распашешь – выветрится почва и поползет вниз. Но пришлые хохлы давно уже пашут, и кое-где среди молодой сизой полыни зелеными заплатками всходила посеянная пшеница. Вдруг в низине глаз выцепил калмыцкие кибитки. Десятка полтора тощих овец паслось неподалеку. Сердце застучало, в носу захлюпало. Запечатанная в самой глубине надежда, что отец и Дордже живы, вырвалась наружу, забилась жилкой в висках.

– Станция Жутово, – прокричал на весь вагон проводник.

На перроне было пусто. Видно, нечего предложить жутовцам вагонному люду. Поезд встречала лишь свора тощих, облезлых собак. Из окон полетели рыбьи головы. Собаки ловили добычу на лету, подпрыгивая и сшибая друг друга.

Когда подъехали к Котельникову, солнце уже садилось. Состав тащился невыносимо медленно, не то что бронепоезд, на котором Чагдар ехал сюда из Царицына в 1918-м. Тогда гнали во весь опор, кочегары спин не разгибали – к Котельникову подступал генерал Мамонтов. На станции – месиво, котел, скопище поездов, людей, коней… А теперь на платформе пусто, выбитые окна станционного здания заколочены фанерой. Лишь несколько баб шустро сновали вдоль поезда, предлагая каленые семечки и вязаные платки.