Улан Далай

– Обирают нас эти коммуняки! Все они пришлые! Еврейцы, немцы да инородцы! Сгубить хотят русского человека!

– Нам надобно свою партию, крестьянскую! Так не дают сорганизоваться! Мол, большевики и так взяли курс на смычку города с деревней.

– Не смычка, а помыкание одно!

– Ну хоть перестали хлеб до последнего зернышка выгребать. Можно кой-что и продать.

– Да, продать!.. За копейки! А цены на мануфактуру какие! Ситец по цене парчи!

Чагдар вспомнил булочную Филиппова, под завязку забитую выпечкой, и отчего-то стало стыдно, словно это он самолично назначал цену на хлеб.

Накричавшись, мужики повытаскивали из своих котомок самогон, приняв на грудь, еще больше распалились и покатили бочку на городских, которые задарма едят их хлебушек. Тут дружно вскинулись рабочие с царицынского завода «Баррикады», сидевшие рядком в начале вагона, и вскоре внизу начался всеобщий мордобой. Проводник сбегал за охраной. На станции Грязи особо буйных и пьяных ссадили, остальные тут же успокоились. От Грязей до Царицына ехали в полном молчании, прерываемом лишь заливистым храпом отдельных граждан.

Чагдар заснуть не мог. Голова разрывалась от мыслей, а сердце – от тяжелых чувств. Кто виноват в том, что люди от голода дошли до скотства? Почему в Москве столько еды, а в Самаре ее все еще нет? Должны ли государству крестьяне за то, что получили землю в пользование? Не мог он ответить себе на эти вопросы. И не было рядом Канукова, чтобы разъяснить, что к чему.

На царицынском вокзале поезд из Москвы ждали. По перрону растянулась шеренга девочек и мальчиков с красными платками на шее. Двое били в барабаны, еще двое держали за древки растянутый лозунг «Слава делегатам XII съезда РКП(б)!». У мягкого вагона уже выстроилась группа встречающих – военных и штатских. Рабочие с завода «Баррикады», проходя мимо мягкого вагона, дружно крикнули «Ура!».

У вокзала, дырявившего лазоревое небо двумя тонкими серебристыми шпилями, стояла наскоро сколоченная трибуна, с нее какой-то лопоухий парень читал стихи:

Вас встречают звуки часовых заводов,
часовых заводов – огневых гудков,
потрясая гулом голубые своды,
рассыпая искры утренних цветов!

Стихи тонули в вокзальном гомоне. Рядом с трибуной две девушки в красных косынках записывали желающих учиться в фабрично-заводском училище.

Картинка была значительно лучше, чем в Самаре. Чагдар приободрился. Спросил у перронного служащего, когда уходит ближайший поезд на Тихорецкую. Оказалось, что до отправления еще два часа – достаточно, чтобы прокомпостировать билет в кассе и перекусить.

В буфете вилась длинная очередь, всё шинели да костюмы, один вообще в шляпе-котелке и габардиновом пальто нараспашку – прямо буржуй с карикатуры. Между ног у него был зажат саквояж, как у доктора до революции.

Когда габардиновый повернулся к витрине буфета, Чагдар увидел его лицо. Нос с горбинкой и тонкими раздувшимися ноздрями, едва прикрывающая зубы узкая верхняя губа, выступающий вперед подбородок… Как его старший брат Очир, унтер-офицер Зюнгарского полка, следы которого затерялись после Новороссийска, мог оказаться прямо перед ним в царицынском буфете в конце апреля 1923 года, да еще так богато одетым?

Первая мысль, что пришла в голову: его брат – шпион, которого заслали империалисты.

Чагдар тихо попятился и выскользнул из буфета. Встал снаружи у окна. Проследил сквозь немытое стекло, как габардиновый одной рукой взял стакан с чаем, другой – свой саквояж и похромал к свободному столику в дальнем углу, как оборачивались на него все в буфете, а одна женщина даже показала пальцем… Да, калмыцкие скулы и шляпа-котелок были необычным сочетанием.

Желания тут же бежать к брату и обняться не возникало. Это был совсем не тот Очир, который ушел из дома в 1918 году. Этот человек с аккуратно подстриженными тонкими усиками казался таким же залакированным и несовместимым с обыденной жизнью, как полы в комнате дипкурьера Ивана Семеновича. Чагдар в своей красноармейской шинели и буденовке со звездой не мог прилюдно обниматься с человеком в буржуйской шляпе и габардиновом пальто.

Габардиновый не спешил выйти из буфета. Он закурил папиросу, достал из внутреннего кармана газету и погрузился в чтение, неторопливо попивая чай. И вот эти движения: встряхивание страниц при чтении, наклон головы, и это чаевничанье, едва касаясь стакана губами, – их не было у Очира, которого Чагдар знал. Может быть, он обознался? Да, этот человек хромал. Но мало ли теперь хромоногих?

Чагдар то и дело поглядывал на вокзальные часы. Состав на Тихорецкую уже подали, и мешочники брали поезд приступом, создавая толчею и давку у вагонных дверей. Разместившие свой багаж барыги высовывались из открытых окон, курили, лузгали семечки. Но Чагдар не мог теперь уехать, не прояснив дело с человеком, который так похож и не похож был на его старшего брата.