Улан Далай

Чагдар приподнял ситцевую занавеску и выглянул из-за печной трубы в горницу. Дордже совершал свои обычные утренние простирания. Младший брат каждый день начинал и заканчивал молитвой. Вставал до рассвета вместе с невесткой. Зажигал масляный светильник перед полкой с бурханами, принимался простираться. Сто восемь простираний каждое утро. В дни поста: 8-го, 15-го и 30-го числа каждого месяца – шел пешком в Денисовскую, на могилу святого ламы Менке Борманжинова, а потом в хурул. Хурул в Денисовской, самый известный на всю Сальскую степь, хоть и изрядно опустошенный за время войны, оставался теперь единственным монастырем, где все еще шли службы.

Степных волков Дордже не боялся, был уверен, что серые его не тронут. Чего боялся Дордже, так это голодных духов, твердил, что неурожай наслали неупокоенные, ведь недаром же именно в тех краях, где во время войны шли ожесточенные сражения, случился жесточайший голод. Это заблудшие души забрали своих родственников, которые не позаботились об их упокоении. В окрестностях Васильевского много валялось человеческих костей. Когда Дордже находил их, то закапывал, творил молитву.

Чагдара тревожила одержимость младшего брата. Чагдар, конечно, не одобрял диких выходок красноармейцев, раздиравших тексты «Алмазной сутры» на цигарки и использовавших свитки с изображением бурханов вместо портянок. Но гром при этом не гремел, молнии не сверкали, и многие из этих богохульников благополучно жили и даже продвинулись по службе. И он ясно понимал, что партия взяла курс на разрыв со всеми религиями. «Религия – род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ…» Это Ленин сказал задолго до революции, а Чагдар записал цитату на лекции по азиатскому империализму и заучил наизусть.

Дордже несомненно топил свою молодую жизнь, истирал ее вместе с одеждой, елозя каждое утро по земляному полу. Вчера Чагдар решился поговорить с ним напрямую.

– Братишка, рубаха у тебя драная. Давай съездим на базар, купим тебе пару новых.

Доржде скосил глаза на свой живот.

– Не надо, братец. Мне и эта пойдет. Невестка починит.

– Ты веришь, что носить хорошую одежду грех?

Дордже промолчал, так и не подняв глаз от своего впалого живота.

– Что-то я жизнь не видел ни одного бакши в рваной одежде. Все в шелке да сукне ходили.

Дордже не ответил, ссутулил спину. Лопатки выперли, как зачатки крыльев.

– Худой ты, как щепка. Еды же теперь хватает. Мяса, конечно, мало, но яиц полно.

– Зародышей и сосунков есть нельзя, – тихо и твердо произнес Дордже.

– Боишься, если будешь хорошо одеваться и вкусно есть, жизнь быстрее истратишь?

Дордже поднял на Чагдара полные слез глаза. Губы его дрожали.

– Боюсь, что не хватит времени родовую карму исправить. Есть грех на каждом из нас. Я на человека смерть навел из мести, ты собаку убил, а в каждой собаке – душа малогрешного человека. Старший брат… Не знаю, что такого он сделал, но невестке бурханы детей не дают. Прервется на нас род Чолункиных – кто будет поминать предков?

На этом разговор и закончился. Чагдар отступился.

Сегодня Чагдар остается один в доме. Все поедут в Денисовскую, в хурул на службу. Будут молить, чтобы напасти и дальше обходили их баз стороною. А Булгун будет опять просить бурханов о ребенке.

– А это удобно, что ты теперь другой веры, – усмехнулся Очир. – Есть кому хозяйство посторожить, пока мы в отъезде.

Хорошо телу Чагдара дома: тепло, лениво, в сухом и жарком воздухе кашель и хрипы почти прошли, но голова его в полном смятении. Слишком резким оказался переход из одной жизни в другую, из величественного, монументального Ленинграда на одинокий хутор в донской степи. Он в одночасье переселился из огромного, пусть и сырого, дворца в теплую, но очень тесную хижину. Пять лет – большой срок, произошедшие в нем изменения необратимы, и хотя все семейство искренне обрадовалось его возвращению, но притираются они со скрипом. Очир ведет себя так, будто отнял Чагдар у него звание старшего брата…

Направление в Институт живых восточных языков Чагдар получил в Калмыцком Базаре – тогдашней столице новой автономии. В 1923-м, после возвращения из Монголии и короткой встречи с семьей, он поспешил в Астрахань, на северной окраине которой ютился столичный поселок. Чагдар пошел в Калмыцкий ЦИК, прямо к ответственному секретарю Степанову, полагая, что пришлый товарищ будет более справедлив в назначениях. Степанов встретил Чагдара с энтузиазмом и с ходу назначил его заведующим ликвидационной кибиткой.

– Чем-чем? – переспросил оторопевший Чагдар. В его голове слово «ликвидация» прочно связалось с убийством Джа-ламы. Он решил, что его назначают палачом.

– Кто у нас тут глухой, ты или я? – Степанов совсем не слышал на левое ухо и при разговоре подносил к правому согнутую коробочкой ладонь. – Будешь ликвидатором неграмотности! Учить калмыков читать и писать по-русски.