Улан Далай

Но вот уже 15 августа, а известий от Канукова нет. Нужно съездить на почту в Зимовники, может, там его письмо ждет. Да и газету купить, за две недели на хуторе совершенно оторвался от пульса событий. А в стране такое творится… Вот товарищ Троцкий, портрет которого висел у него в ликвидационной кибитке рядом с Лениным, оказался оппозиционером и сослан теперь в Алма-Ату. Товарищи Томский, Бухарин и Рыков раскритиковали товарища Сталина за отказ продолжать политику нэпа и форсирование коллективизации. Не должно такое сойти им с рук. Хоть, может, они и правы. Очир рассказывал, что в соседних станицах по весне ужас что творилось. Понаехали гэпэушники из Ростова, всех согнали – и людей, и скот. Людей в сельсовете заперли: пока заявление на вступление в колхоз не подпишут, не выпускали, – а скот отправили на общестаничные базы. Только корм скоту задать забыли. И про то запамятовали, что по весне окот идет, и про то, что коров доить нужно утром и вечером. Кобылы жеребились, голодные свиньи пожирали новорожденных жеребят, а коровы с разбухшим выменем выли, как волки в степи. Но бывших хозяев к животным не пускали… А в результате такого насилия продовольствия в городах стало еще меньше. Чагдар сам это видел. В мае в Ленинграде толпа голодных женщин ворвалась в горисполком, требуя муки и возмущаясь высокими ценами на рынке. А потом рынки совсем закрыли. Хорошо, говорил Очир, что живут они далеко от всех, не с кем их соединять, и хлеба не сеют, – не ездят к ним проверяющие, не потрошат амбары. А скот, если что, можно в балке среди камыша и ракитника спрятать – донести на них некому.

Очир забор вокруг база надстроил: ни волк не перепрыгнет, ни человек не перелезет. Что внутри творится – снаружи неведомо. А дом подновлять не стал, чтобы никто не подумал, что живут они хорошо. На лето ставил на базу кибитку, там они с Булгун и ночевали. Ничего не осталось от того щеголя, который пять лет назад сошел со станции в Зимовниках. Руки от тяжелого труда распухли, кожа на пальцах почернела, потрескалась. Спина сгорбилась – куда только делась казацкая выправка?

Теперь Чагдар по сравнению со старшим братом выглядел франтом и белоручкой. Белоручка и есть. Кисть на правой руке немного разработал, но былой силы в ней нет. Косой махать или вилами сено подгребать – несподручно. Плохой из него помощник по хозяйству. Чувствовал Чагдар недовольство старшего брата. У отца на солнцепеке голова болеть начинает, а Дордже все время отвлекается: у каждого плодового дерева прощения просит за обрезку, а если пойдет скот пасти, под рубашкой книгу притчей с собой несет, и скот разбредается, пока он читает.

Солнце уже заглядывало в оконце полным светящимся шаром. Чагдар слез с печки, оделся, сунул ноги в стоптанные братовы чирики. Вышел на баз. Телега была запряжена. Состарившаяся кобыла, купленная пять лет назад, неспешно вытягивала из копны сена тонкие стебельки и долго перетирала изношенными зубами. Отец и Очир, оба в сапогах, подпоясанные ремнями, в кепках, заменивших теперь казачьи фуражки, сидели у открытого очага и наскоро завтракали джомбой и напеченными с вечера борцогами. Булгун, увидев Чагдара, поставила чашку и ему.

– Овцы пусть на базу остаются, – распорядился Очир. – Корму я им задал. А корова с телком и жеребчик за базом пасутся. Приглядывай за ними. Жеребчика я стреножил, а корова к колу привязанная, но всё же…

– Хорошо, брат.

– К вечерней дойке вернемся.

Отец поднялся с места, передал пустую чашку Булгун, направился в дом.

– Дордже уже поел? – поинтересовался Чагдар.

– Он в день поста не ест, – напомнил Очир.

Из дома вышли отец и Дордже. Дордже переоделся в чистое, но на ногах были опорки. Отец держал в руках завернутую в тонкую кошму домбру. Заметив удивленный взгляд Чагдара, объяснил:

– Вдруг попросят песню какую спеть, а я без домбры. Тоскуют люди без песен.

– Белой дороги! – пожелал Чагдар.

– Хорошо оставаться! – хором ответили ему.

Телега выкатилась с база на потрескавшуюся от августовского зноя дорогу, запылила по выжженной степи. Чагдар смотрел вслед уехавшим, пока облачко пыли не превратилось в неясную размытую точку, потом закрыл ворота, запер на засов. Сходил к задней калитке, выглянул. Жеребчик выщипывал на пастбище редкие былинки, корова и теленок лежали в тени карагача и жевали жвачку.

Очир хотел завести пса, но после голодных лет собак в станицах было мало и стоили они дорого. Вместо собаки купил амбарный замок и приладил его на калитку.

Чагдар взял корзину, запер вход, положил ключ в карман и отправился в сад – собирать падалицу для скотины.

Сад страдал от жары. Листья на деревьях свернулись и подвяли, приствольные круги были густо усыпаны зеленой падалицей, яркой на фоне выгоревшей травы. Но на ветвях оставалось столько зревших плодов, что подпертые рогатинами ветви прогибались и грозили обломиться у основания.