Герти МакДовел потупилась и покраснела, пламенея тёмно-розовым румянцем – подумать только, какую непристойность для женских уст выдала эта Кисси, да так громко, она бы умерла от стыда, сказав такое – и Эди Бодмен заметила, что джентельмен напротив наверняка услышал что она тут ляпнула. Но с Кисси как с гуся вода.
– Пусть слышит,– сказала она и, с упрямым встряхом головой, задиристо выставила нос.– Буду я на него смотреть. Дай и ему по тому же самому месту.
Ох, уж эта сумашедшая Кисс с её торчащими, как пружинки, волосами. С ней порой и не хочешь, да засмеёшься. Например, когда спросит, не угодно ли вам чаю с валиновым мареньем, и начнёт расставлять чашки, а на её ногтях мужские рожицы красными чернилами, или когда ей надо сходить (сами знаете куда) она говорит, что забежит проведать мисс Беляшку. И во всём эта Кисси такая. Разве забудешь тот вечер, когда она в костюме и шляпе своего отца намалевала себе усики жжёной пробкой и прошлась по Тритонвил-Роуд, покуривая сигарету? Может такое учудить, что в жизни никто не додумается. А вместе с тем, она – сама искренность, наихрабрейшее и честнейшее сердечко из всех, что сотворяло небо, это вам не какие-то там двуличницы, слишком приторные, для настоящей подруги.
В этот момент в вечернем воздухе проплыл звук голосов и сладкозвучный гимн органа. Это с собрания непьющих мужчин, где миссионер, его преподобие Джон Хьюг, Об. Ис., правит молебен, службу и благословляет всех Преблагим Писанием. Они собрались воедино, без разграничений на общественные классы, и до чего же назидательно это зрелище сказавших "нет" алкоголю в скромном храме у края волн, где, после бурь в этом мире полном трудов и забот, преклонили они колени, исполняя литанию Лорета, моля её о заступничестве – такие древние, но столь знакомые всем слова: Святая Мария, Пресвятая Дева дев. Но, ах, как печалят эти звуки слух Герти! Если бы её отец тоже отринул демонскую привычку напиваться, дав зарок, или с применением порошков от зловредной склонности к пьянству, которые рекомендует еженедельник Пирсона, она бы к сегодняшнему дню уже раскатывала бы на собственном роскошном экипаже. Столько раз повторяла она себе это, задумчиво сидя над угасающими угольями в коричневом кабинете и не зажигая лампы, потому что терпеть не может двойное освещение, либо мечтательно глядя за окно, когда дождь накрапывает в заржавелое ведро. Да, это гадкое зелье, разбившее столько сердец и семей, омрачило своей тенью и дни её детства. Увы, даже в семейном кругу ей приходилось быть свидетельницей диких поступков, следствие невоздержания, и видеть, как её родной отец, во власти паров опьянения, совершенно терял голову, потому что Герти твердо знает одно: если мужчина подымет руку на женщину, с каким бы то ни было (кроме как приласкать) намерением, то этому нет оправдания и иного названья кроме как гнуснейшая из всех мерзостей.
А голоса те сливались в молитве к Деве, самой могущественной, наимилосерднейшей Деве. И Герти, погрузившись в задумчивость, едва ли слышала и замечала своих подружек, или близнецов в их мальчишьей возне, или джентельмена на песчаной косе, которого Кисси Кэфри назвала мужчиной, и который так схож с ним; должно быть пришёл немного прогуляться по пляжу. Правда, по нему никогда не скажешь, что выпивши, но даже и при всём при этом сама она ни за что б не выбрала себе такого отца, может оттого, что слишком старый, или из-за его лица (это был явный случай по доктору Феллу), или из-за его рубинового носа с прыщами, или усов песочного цвета, но побелелых под самым носом. Бедный отец! Несмотря на все его недостатки, ей всё ещё нравилось, когда он пел