Улисс

Тут же взвыл причитающим заклинанием:

– Pogue mahone! Acushla machree! Вота тута крышка нам! Крышка нам тута без всяких и усё!

Всяк улыбнулся по-своему.

– Святой Фома,–стефен, улыбаясь, сказал,– чьи толстопузые творенья я имел удовольствие читать в оригинале, писал о кровосмесительной связи с точки зрения отличной от взглядов новой венской школы, и которую м-р Маджи в своей курьезно-любопытной манере уподобляет скупости чувств, имея ввиду, что любовь, отданная таким манером близкому по крови, оказывается зажиленой от кого-то чужого, быть может, жаждущего её. У евреев, которых христиане хаят как величайших скряг средь всех племён, большая предрасположенность к бракам между родственниками. Гнев побуждает к обвиненьям. Христианские законы, поспособствовавшие наполнению еврейских кубышек, (для них, как для лоллардов, буря служила убежищем) накладывают стальные обручи даже на собственные склонности. Но грех это или заслуга, нам объяснит Ничейпапа на поверке судного дня. Человек, который крепче хватается за свои, так сказать, права, чем за свои, так сказать, обязанности, столь же крепко ухватится за свои, так сказать, права над той, кого зовёт женою. Никакой улыбчивый соседский сэр да не позарится на его быка, или его жену, или слугу, или на служанку, или на осла его.

– Иль на его ослючку,– антифонно возгласил Хват Малиган.

– Мягкого Вилла берут в ежовые рукавицы,– мягкий м-р Бест молвил мягко.

– Которого из Виллов?– сладко заткнул Хват Малиган.– Мы начинаем путаться.

– Завещание живым,– профилософствовал Дждон Эглинтон,– для бедной Энн, вдовы Вилла, есть завещанием умереть.

– Requiescat!– вознёс молитву Стефен.

Толку что в последней воле?
Нет её давным давно…

– Она лежит, уложенная на голотвёрдость этой подержаной кровати, обделённая, по воле Вилла, королева, хоть вы и доказываете, что кровать в те времена была такой же редкостью, как ныне автомобиль, и что её резные узоры были чудом на семь приходов в округе. Под старость её потянуло на проповедников (один так и прижился в Новом Месте и хлыщет каждодневную кварту испанского вина за счёт города, но стоит ли доискиваться в которой из кроватей он спит) и от них она прослышала, что у неё есть душа. Она читала, или ей читали пуританские трактаты, предпочитая их ПРОКАЗНИЦАМ, и, выжурчивая свои воды в ночной иордан, она задумывается над КРЮЧКАМИ И ПЕТЛЯМИ В ШТАНАХ ВЕРУЮЩЕГО и над НАИДУХОВНЕЙШЕЙ ТАБАКЕРКОЙ ДЛЯ ЧХНУТИЯ НАИПРЕДАННЕЙШИХ ДУШ. Венера скосоротила губы в молитве. Укусы cамоугрызения: угрызения совести. Это возраст иссякшей блядости, наощупь отыскивающей себе бога.

– История свидетельствует, что это так,– inquit Eglintonus Chronologos.– Эпохи сменяют друг друга. Но от высоких авторитетов нам известно, что злейшими врагами человека остаются его дом и семья. Чую, что Рассел был, таки, прав. Какое нам дело до его жены и отца? Я так скажу: только у поэтов для семейного чтения бывает семейная жизнь. Фальстаф никак не семьянин. Это чувствуешь. Толстяк рыцарь наивысшее его творение.

Тощий, откинулся он назад. Избегай, отрекись от родни, святоверующий. Скромно ужиная с безбожниками подтибривает кубок. По просьбе папаши в ольстерском Энтриме. Наведывается к нему ежеквартально. М-р Меджи, сэр, какой-то джентельмен хочет вас видеть. Меня? Говорит, что он ваш отец, сэр. Подай-ка мне моего Вордсворта. Входит Меджи Моор Метью, грубый ерошеноголовый жлоб-оборванец, штаны в обтяжку с висячей матней, низ чулков заляпан хлябями десяти лесов, жезл одичалости в руке.

А твой-то? Он знает твоего старика. Вдовца.

Спеша к её убогому лежбищу смерти из развесёлого Парижа, на пристани я прикоснулся к его руке. Голос, с новой теплотой, говорящий. Д-р Боб Кенни присматривает за ней. Глаза желающие мне добра, но не знающие меня.