Улица Яффо

Аллах, в которого он больше не верил. Потому что Азиз верил в еврея по имени Маркс и в атеиста, писавшего запрещенные вещи в журнале, который Азиз прятал под прилавком, – доктора Жоржа Хабаша, педиатра из христианской семьи. Доктор родился в Лидде и учился в гимназии в Яффе. Все говорили о нем с восхищением. Амаль и сама видела его однажды, очень коротко, в июле 1948-го в Лидде. Во время исхода, когда десятки тысяч людей покинули Лидду, он оказывал помощь раненым и хоронил мертвых на обочинах дорог. Позже руководил народной клиникой в Аммане, прививал детей беженцев от туберкулеза и вдохновлял молодежь своими политическими идеями. Он основал арабское национальное движение, которое ставило целью свержение арабских диктаторов и объединение всех арабов. Никаких границ, никаких религий, никаких кланов. Нерелигиозная нация, которая будет достаточно сильна, чтобы освободить Палестину. Иорданские солдаты прочесывали лагеря беженцев в поисках Хабаша и его последователей. Именно с такими ребятами Джибриль курил, сидя на стене. Именно от них Жорж хотел оградить сына. Ведь еще одна потеря разорвет его душу.

Что же могла Амаль ответить отцу? Если он запретит Джибрилю встречаться с фидаинами [52], то как потом он сможет внушить ему ответственность за судьбу своего народа? Но позволить сыну с ними общаться означает дать согласие на его смерть. В обоих случаях он оказывался недостойным роли отца.

– Я поговорю с ним, папа. Он слушает меня. Я буду каждый день делать с ним домашние задания и не стану спускать с него глаз. Не беспокойся.

Жорж пытался не подать виду, что он тронут. Смущенно отвел взгляд. И с благодарностью положил руку на ладонь дочери.

– Налей-ка ей тоже, Азиз. Она уже не ребенок.

Амаль незаметно покачала головой, и Азиз понял. Он налил ей в стакан воды. Затем подошел к стойке.

– Хватит политики, Абу Башар. У меня есть для тебя кое-что, что подтолкнет тебя к мыслям поприятнее.

Он снял с полки пластинку, вытащил ее из конверта и бережно сдул пыль. Затем поставил пластинку на проигрыватель и опустил иглу.

– Тебе понравится.

– Что это?

– Пришло сегодня по почте. Послушай.

Стоя у проигрывателя, Азиз с довольным видом сцепил руки за спиной, словно стоял на сцене, представляя публике своего друга-артиста. Из потрескивания медленно пробивалась мелодия. Зазвучала труба, казалось, издалека, но с такой ясностью, что будто осветила усталую, прокуренную комнату. Сосредоточенная, скорбная и непостижимо прекрасная мелодия. Такую музыку Амаль никогда раньше не слышала – и все же она звучала как воспоминание. Словно прибыла из будущего и прошлого одновременно. Жорж подался вперед, весь обратившись в слух. Амаль физически ощущала, как пробуждаются в нем чувства.

– Что это? – спросила она.

Азиз зажег сигарету и хитро улыбнулся.

– Майлз Дэвис. «Аранхуэсский концерт».

– Кто такой Майлз Дэвис?

– Ш-ш-ш, – прошептал Жорж.

Он сжал руку дочери. Амаль никогда не понимала, почему Жорж так любит джаз. Для нее музыка была тем, что проникает внутрь, заставляет танцевать. Джаз был слишком холоден, чтобы танцевать. Музыка для головы. Но эта мелодия была иной. Она попадала прямо в сердце. Жорж еще крепче сжал руку Амаль, и она увидела, что он наконец-то заплакал. То ли от счастья, то ли от печали – но Амаль его понимала. Он бродил сейчас по апельсиновым рощам. Аранхуэс был его Яффой. Величественные просторы земли, уязвимой и полной достоинства. Это был мир до того, как он разрушился.

* * *

Азиз поднял иглу и отвел звукосниматель. Тишина была обескураживающей, неестественной, как будто слишком рано задернули занавес перед сценой. Амаль посмотрела на отца – он обессиленно уснул, привалившись головой к стене. Осторожно, чтобы не разбудить его, она высвободила ладонь. Поднялась и прошла по пустому кафе, где стоявшие на столах вверх ногами стулья походили на молчаливых зрителей. Азиз убрал пластинку в конверт. Амаль посмотрела на обложку. Майлз Дэвис выглядел совсем не так, как она его себе представляла. Не такой грустный, как его музыка. Гордый. И черный. Все лица на пластинках, которые стояли на полке, были черными.

– Они такие же, как мы, – сказал Азиз.

– Мы не черные.

– Но мы и не белые.