Улица милосердия

– Доброе утро, мэм. Вы христианка? – Его речь звучала невнятно. Он старался не шевелить ртом.

– Да. – Женщина плотнее запахнула халат и внимательно вгляделась в гостя: грудь колесом, синие джинсы, джинсовая же рубашка и оранжевый охотничий жилет – он считал эту одежду своей униформой для рисования табличек. – А почему вы спрашиваете?

– Меня зовут Виктор Прайн, и я верю в сакральность каждой жизни. С вашего разрешения я бы хотел установить на вашем участке один из моих знаков.

Пожилая женщина казалась сбитой с толку:

– Что за знак?

– Позвольте показать, у меня в кузове их несколько.

Она вышла за ним на улицу. Он опустил откидной борт и скатал брезент. На самом верху лежал один из его любимых: темный силуэт беременной женщины. Раскрашено было только ее чрево и его содержимое – пухлый розовый младенец, светловолосый и голубоглазый. Ярко-розовая надпись заглавными буквами: ЭТО РЕБЕНОК, А НЕ ВЫБОР.

– Ох божечки, – сказала женщина. В чистом утреннем свете она выглядела очень старой, один глаз затянут белесой пеленой катаракты. – Малыш прелестный. Он что, машет ручкой?

– Именно, – ответил он.

Женщина не нашлась что ответить.

– У меня и другие есть, – сказал он, убирая первую табличку.

Три оставшиеся были идентичны друг другу, еще дюжина осталась дома, на чердаке амбара его сводного брата. Табличка гласила: АМЕРИКАНСКАЯ РЕЗНЯ.

– Святые угодники, – сказала женщина. – На что это я смотрю?

– Я сам сделал снимок. Это помойка на задворках комбината абортов в Сан-Антонио. – Он уже столько раз произносил эти слова, что они стали правдой; он почти что помнил, как делал эту фотографию, несмотря на то что на самом деле он утащил ее с пролайферского[15] сайта, который считал своим конкурентом. Собственное жульничество его не смущало. Он же мог сделать эту фотографию. Так поди докажи обратное.

– Убирайтесь с моей территории, – сказала пожилая женщина.

ОН ПОЛЖИЗНИ ЗАНИМАЛСЯ УСТАНОВКОЙ ЭТИХ ТАБЛИЧЕК. За тридцать лет работы дальнобойщиком он понарасставлял их в национальных парках и на пастбищах, а однажды даже умудрился установить один на нефтяном месторождении в Уиллистоне, в Северной Дакоте. БОЖЕ СПАСИ ЕЩЕ НЕ РОЖДЕННЫХ ДЕТЕЙ. Фотографию этой таблички с нефтекачалкой на фоне, ритмично склоняющей голову к земле и словно попивающей из экзотического источника, он разместил у себя на сайте.

На западе земля была ничейной. В буквальном смысле сотни тысяч никому не принадлежащих гектаров земли. Виктор был твердо убежден, что деградировавшие федеральные власти не имели никакого права, ни юридического, ни морального, чтобы чем-то владеть. Он объяснил свою позицию шерифу в предместьях Ларами, который пригрозил оштрафовать его за незаконное проникновение и порчу общественного имущества.

А он всего лишь установил табличку.

Он воспринимал это так: каждая табличка была семечком, брошенным в землю. Ему было приятно думать о всех тех людях, которые видели эти знаки; о молодых матерях, решивших в итоге пощадить своих детей. Мысль о том, как всего за долю секунды можно спасти жизнь, вызывала у него трепет.

Позднее он усмотрел изъян в своих рассуждениях. Как много беременных разъезжали на машинах по пустынным западным штатам или загруженным грузовым маршрутам Северной Америки? За двухнедельный рейс ему не попалось ни одной женской особи, не говоря уже о беременной.

Шериф в Вайоминге его не оштрафовал. Он просто молча наблюдал, как Виктор убирал табличку.

В те годы он жил везде и нигде. Каждые пару недель он останавливался в Пенсильвании у сводного брата, чтобы отоспаться, постирать одежду и никого не видеть. Не считая охоты и редких вылазок на склад пиломатериалов, большую часть времени он проводил у Рэнди в амбаре: поднимал тяжести и рисовал новые таблички.

Он рассекал по стране и слушал радио – передачу Дага Стрейта на местных волнах Монтаны. Слушая ее, он начал понимать мир. Голос по радио был голосом зрелости, рупором суровой правды. Даг Стрейт не делал вид, что мир справедлив и щедр. Америка, о которой он говорил, была Виктору знакома – неблагополучное местечко, где он сам и вырос.

В те годы что-то витало в воздухе. Новостные выпуски полнились зашифрованными сигналами, сообщениями о не связанных, но, очевидно, ведущих к чему-то событиях. Европейские страны, собирающиеся в какой-то теневой альянс, поднимающий голову новый мировой порядок. Расовые беспорядки в Лос-Анджелесе; христианская семья из Айдахо, расстрелянная на своей суверенной земле. Хладнокровно казненное религиозное сообщество женщин и детей в Техасе, принесенное в жертву федеральными властями на деньги налогоплательщиков.

Паренек с солдатской стрижкой и лицом-кирпичом, это лицо он уже видел прежде.

Что-то витало в воздухе. Виктор винил во всем махающего ручкой пустышку-президента. Ему был знаком такой типаж: бойкий торгаш, умник и подхалим. Он ненавидел эту кафельную клинтонскую улыбочку, незаслуженную легкость, с которой тот шел по жизни, словно забыл, откуда вышел. Глядя на него по телевизору, Виктор думал: «Ты ничем не лучше меня. Такая же белая шваль».