Улица Светлячков

Она не указала на него оператору, никак его не прокомментировала.

Толстый Боб не отходил от нее ни на шаг, снимал каждую минуту ее пребывания в этом чудовищном месте.

Сделав шаг к закрытой двери сразу за кухней, Талли постучала и открыла ее, явив миру самую омерзительную ванную на планете. С грохотом захлопнув эту дверь, она направилась к следующей. Постучала дважды, повернула ручку. Спальня, и без того крохотная, казалась еще меньше, потому что была завалена кучами грязной и мятой одежды. На прикроватной тумбочке стояли три пустые полуторалитровые бутылки из-под дешевого джина.

Мать Талли, укрывшись истрепанным синим одеялом, лежала в позе эмбриона на неубранной кровати.

Талли наклонилась к ней и сразу увидела, сколько на ее лице появилось морщин, какой нездоровый цвет приобрела кожа.

– Дымка?

Она позвала ее раза три или четыре, но ответа так и не дождалась. Протянув руку, принялась трясти мать за плечо, сперва тихонько, затем все сильнее и сильнее.

– Дымка!

Толстый Боб изготовился к съемке, направил камеру на женщину, лежащую на постели.

Она медленно открыла глаза – мутные и пустые. Прошло много времени, прежде чем она смогла сфокусировать взгляд.

– Таллула?

– Привет, Дымка.

– Талли, – сказала она, будто вспомнив вдруг, что дочь не любит, когда ее называют полным именем. – Что ты здесь делаешь? И что это за хрен с камерой?

– Я тебя искала.

Дымка медленно села в кровати, запустила руку в засаленный карман, достала сигарету. Пока она пыталась прикурить, Талли заметила, как сильно дрожат ее руки. Поднести зажигалку к кончику сигареты вышло только с третьей попытки.

– Я думала, ты в Нью-Йорке, ищешь славу и богатство. – Она бросила затравленный взгляд на камеру.

– Уже нашла. И то и другое, – сказала Талли, не в силах скрыть гордость. Как же она злилась на себя за то, что после стольких лет, после стольких разочарований все еще жаждала одобрения матери. – Давно ты здесь живешь?

– А тебе какое дело? Пока ты наслаждаешься жизнью, я тут гнию заживо.

Талли разглядывала мать – ее грязные спутанные волосы, уже наполовину седые; мешковатые, сто лет не стиранные штаны, разлохматившиеся понизу; затасканную фланелевую рубашку, застегнутую сикось-накось. И ее лицо. Немытое, покрытое морщинами, землистое от курения и алкоголя, от беспросветной жизни. Ей едва исполнилось шестьдесят, но выглядела она на все семьдесят пять. Прежняя ее хрупкая красота давно погибла, изъеденная десятилетиями злоупотреблений.

– Поверить не могу, что тебе нравится такая жизнь. Даже для тебя…

– Даже для меня, говоришь? Чего ради ты явилась, Талли?

– Ты моя мать.

– Никакая я не мать, и мы обе это знаем. – Дымка прокашлялась, глядя в сторону. – Мне надо отсюда убраться. Может, я у тебя поживу пару дней? Помоюсь хоть. Поем.

Талли, услышав эти слова, почувствовала, как встрепенулась душа, и тут же возненавидела себя за это. Она годами ждала, что мать вернется, захочет жить с ней, но прекрасно понимала, как опасно верить этому чувству.

– Ладно.

– Серьезно?

Удивления, написанного на лице Дымки, было достаточно, чтобы понять, как мало мать и дочь доверяли друг другу.

– Серьезно.

Ровно на одно мгновение Талли забыла про камеру. Она посмела вообразить невозможное: что они, две едва знакомые женщины, действительно станут матерью и дочерью.

– Пойдем, Дымка, провожу тебя в машину.

Талли знала – рассчитывать на то, чтобы наладить отношения с матерью, не стоит, и все же не могла перестать упиваться этой надеждой, от которой так приятно кружилась голова. А что, если у нее и вправду появится семья?

Камера запечатлевала все: ее надежды, желания, страхи. По пути домой, пока Дымка спала, развалившись в углу фургона, Талли изливала душу перед стеклянным глазом. Она отвечала на вопросы Джонни как никогда откровенно, впервые в жизни рассказывая о боли, которую причиняла ей пропащая мать.

Теперь, впрочем, она нашла новое слово, чтобы описать ее.

Зависимая.

Сколько Талли себя помнила, Дымка всегда употребляла наркотики, или пила, или совмещала то и другое.

Чем больше она об этом думала, тем крепче убеждала себя в том, что именно здесь кроется причина всех их горестей.

Если найти хорошую клинику и помочь матери пройти программу реабилитации, может быть, у них получится начать сначала. Она уверилась в этом настолько, что даже позвонила своему боссу на CBS и попросила продлить отпуск – должна ведь дочь сопровождать свою многострадальную мать на пути к выздоровлению.

– Ты уверена, что это хорошая идея? – спросил Джонни, когда она повесила трубку.

Они сидели в гостиной шикарного многокомнатного номера в отеле «Фэйрмонт Олимпик» в Сиэтле. Толстый Боб снимал их разговор, расположившись в мягком кресле у окна. В комнате негде было ступить из-за съемочного оборудования, вокруг дивана теснились огромные прожекторы, создавая что-то вроде импровизированной студии. Мара читала книгу, свернувшись клубком в соседнем кресле.

– Я ей нужна, – только и сказала Талли.

Джонни ничего не ответил, лишь пожал плечами, вглядываясь в ее лицо.