Улица Венеалме

– Да. Его подбрасывают, надеясь на удачу, к воротам какого-нибудь большого дома, или к дверям лавки, или оставляют на одной из площадей. Некоторым девушкам везёт найти семью, которая принимает ребёнка, не разрывая связь с его матерью, и она может передавать деньги на его содержание, сохранив работу, но такой работы мало. Считай что и нет. Без поддержки женщине с ребёнком тут не выжить одной. Если родная семья отказалась – это конец. Некоторые девушки, узнав, что они в беде, решают, что это...

– Ты хочешь сказать...

– Да. Любовь моя, я не могу прижать тебя сильнее, потому что тогда я сломаю тебе что-нибудь.

– Я согласна на это. Конда, эта легенда про ондео...

– Да. Тут это не озеро, а скала у маяка. Чаще всего так и происходит. Все понимают это. Если же девушка выбирает жизнь, то она всю жизнь мучается от вины за то, что сотворила. Подброшенные на площадь дети растут без рода, и чаще всего заканчивают свою жизнь так же печально, без рода, в тюрьмах или на каторге, если подобравшая семья не признаёт их своими. Но даже если признает, на этом ребёнке лежит тень от обстоятельств его рождения. Некоторые семьи берут таких подкидышей и зарабатывают на этом, отправляя их побираться.

– Мне встречались мальчишки, которые побирались.

– Их обычно гоняют стражники, потому что попрошайки нарушают общественный порядок. Некоторых детей не успевают подобрать... Зимой бывают холодные ночи. Я не знаю, что милосерднее для младенца.

– Этот кусочек мозаики не просто чёрный. Он как вечная ночь, и я не вижу луча солнца.

– Прости меня, Айи. Я не хотел.

– Не ты это придумал. Но почему девушек осуждают, если это было не по их воле?

– Тут ты тоже была права. Их осуждают за то, что они вышли из дома в неположенный час, или двигались чересчур откровенно, или платье было вызывающе ярким, или они посмотрели слишком дерзко, или сказали что-то, что пробудило в мужчине звериную похоть. Поэтому женщины по традиции ходят везде не по одиночке, не выпускают дочерей на улицу и сами остаются в комнатах.

– Это лишено всякого смысла. Если продолжать эту цепочку рассуждений, то запирать нужно того, кто может накуролесить, превратившись в зверя от чьих-то слов! Почему бы тогда этим мужчинам не запереть себя в комнатах, чтобы не натворить дел, если все знают, что в них так легко просыпается... этот зверь? А бешеных лис мы вообще отстреливали!

– У меня нет ответа на этот вопрос, Айи. Ты кипишь.

– Эта беседа пробудила зверя во мне.

– Я вижу. Твои брови настолько лютые, что похожи на два смертоносных клинка. Я не хотел, чтобы наше прощание проходило так.

– Не понимаю, как наш разговор пришёл сюда. Конда, мне жаль. Тебе сейчас явно не весело со мной. Мне надо учиться помалкивать. Я не умею вовремя замолчать. Давай полежим так немного, и мне станет легче. А потом ты отвлечёшь меня от этого разговора, и, прошу тебя, не сдерживайся.

– Если ты нуждаешься в этом. Но тут всё слышно.

– Твоя ладонь достаточно широкая. Мне иногда очень не хватает её, когда я беседую с юными кирьями о некоторых вещах.

Длинный мех волосатого одеяла хранил лёгкий запах лимонных корок и дыма костров, которым он пропитался во время ночёвок в лесу, холмах, степи и тростниковых зарослях и рощах Фадо, а ещё запах купресы, смолистой дымной стружки, перца, трав и кожи. Аяна открыла глаза, почувствовала под пальцами его песочно-коричневатые жёсткие пряди и словно окунулась в прошлое, вернувшись в каждую ночь своего пути по отдельности и во все вместе взятые.

– М-м? – сонно спросил Конда. – М?

– Скоро рассветёт.

– Уже?

– Где твои часы? Который час?

– Я не беру их, когда иду к тебе. Твой кипящий шторм отбушевал?

– Ты сдерживался.

– Я не зверь. Посмотри мне в глаза. Я не сделаю ничего, что может навредить тебе. Я скорее наврежу себе, чем позволю такое.

– Я люблю тебя больше жизни, Конда.

Она смотрела в его глаза во мраке, потом прижалась к нему, заворачиваясь краем одеяла.

– Ты замёрзла?

– Немного. Ты не опоздаешь?

– Нет. Я поеду на Кестане.

– Там есть конюшня?

– Да. Как раз для таких вот случаев. Хотя надо бы, конечно, разбудить Арчелла. Ладно, пусть спит. Хочешь, я согрею тебя?

– Очень. Только нежно.

Аяна подняла руки и гладила его по бровям, крыльям носа, уголкам губ, висками и ушам, шраму на скуле, запоминая пальцами черты, усердно вдыхая запах его кожи, пока он не сморщился.

– Щекотно?

– Да. Немного. Иди сюда. Ты недостаточно близко, чтобы согреться.

Небо светлело, гася звёзды, заливаясь желтоватым заревом всё выше, подсвечивая разгорающимся пламенем отрывистые, словно вздохи во тьме, облака.

Конда поцеловал её ещё раз и улыбнулся.

– Я пошёл, – сказал он.

Стол скрипнул, и Аяна завернулась в волосатое одеяло, пытаясь отогреть снова вдруг леденеющие пальцы, скручивая его вокруг себя, как гусеницы скручивают листья, создавая непроницаемый кокон, отгораживающий их от окружающего мира, в ожидании чудесного превращения в лёгкое окрылённое существо.

27. Десять лично от кира

– Арчелл, я сегодня ухожу на весь день. Заберёшь меня вечером от Иллиры?