Ultraгрин: Маленькие повести для мобильных телефонов

Кремень, стальной человек в этой сфере оказался Болтконский, жил по своим нравственным законам. Зачем начинать, если финал известен? Он существовал в режиме самообслуживания, за суп и рубашку чистую душу не продавал: было чем заплатить – и было кому убрать и постирать.

Но какой журналист не мечтает стать писателем? Болтконский исключением не был.

Он писал для себя маленькие вещицы, в которых рассказывал о том, что чувствовал, писал не часто, но собралось почти на книжку.

Пока были живы старые мастера литературы, он даже не мечтал печататься рядом с ними, но потом, когда парикмахерши и домработницы известных людей стали издавать свои мемуары, а девочки и мальчики – описывать свою непрожитую жизнь, стало понятно, что можно пробовать выйти в свет из тени, и такой случай представился.

На презентации премии «Большая книга» его товарищ, зубр журналистики, представил его за столом редактору литературного журнала.

Дама протянула Болтконскому руку, и он онемел. Рука была совершенна, как скрипка Страдивари, тонкая, холеная, белая и нежная, как шелковый платок, который скрипачи кладут себе на шею, начиная играть.

Такие руки он раньше не видывал, а тут держал творение Создателя. Руки Мадонны Леонардо, которые он видел в Лувре, – жалкие сардельки Останкинского мясокомбината до ребрендинга.

Он хотел восхититься рукой, но вовремя подумал, что нельзя женщине говорить: это у вас хорошо. А остальное, значит, отвратительно? Нет, надо хвалить все – и даже то, что не видишь.

Такое знание он приобрел в советское время, в период тотального отсутствия услуг.

Каждую неделю он ходил в прачечную в соседнем доме, сдавал белье, шел всегда с трепетом. Там его всегда парафинили почем зря: то пуговицы от кальсон не так отпорют, то бирки не так пришьют. И так каждый раз – публичная порка.

Когда его узел развязывали и считали наволочки, простыни и другие его тряпки, он замирал. Все его пятна разного происхождения сканировались, во весь голос обсуждалась природа их происхождения, изучались дырки на них. Он сжимался, ему хотелось превратиться в комара и улететь от стыда и позора.

Так продолжалось долго, но однажды он преодолел оцепенение, и когда подошла его очередь, он, подав мегере-приемщице квитанцию, шепнул ей:

– У вас очень красивые ноги.

Он никогда не видел ее ноги, их закрывал прилавок, видны были только тапочки, стоящие возле ее стола, размер их внушал уважение, они подошли бы даже Кинг-Конгу.

После сомнительного комплимента мегера расцвела, как ветка сакуры, улыбнулась и, не считая, приняла его горестный узел с бельишком.

Больше он горя не знал – приходил, она вставала на свои столбы и брала или отдавала все постиранное и зашитое со слезой в глазу.

Тогда он понял: надо хвалить все, что видишь и не видишь. Если все плохо, надо выбрать отдельное: руку, ногу, глаз, сосок или ухо и отмечать как изюминку. Если в теле все плохо, можно похвалить походку или ум, если нет совсем ничего, а сказать надо, можно похвалить ауру вокруг нее или характер. Хорошо также срабатывает доброта и сексуальность, даже если этого нет, никто не признается.

А тут рука умной женщины, редактора, которая этой рукой выносит приговоры судьбы. Все остальное в ней было приложением к руке, остальное тело руке даже мешало, огрубляло ее остальными частями тела, которые были обыкновенными.

Конечно, рука не может жить одна, она не сможет сама ходить, есть рука не сможет, но за столом ей не будет равных, такая рука в постели не пропадет, она все сможет, но…

Все это навалилось на Болтконского, он даже забыл, где он, и очнулся, только когда божественная лапка нетерпеливо попыталась освободиться. Он спохватился и отпустил ее.

Хозяйка руки стала говорить о высоком; о композиции, конфликте, катарсисе, о том, как эта рука правила рукописи Первого, Второго и Третьего, как после огранки ее рукой они засверкали на грядке литературы, которую она посадила и получила первоклассный урожай.

Болтконский не слушал – он следил за рукой, сжимающей бокал с вином, и в этом танце руки и бокала видел что-то из иных сфер. Ему казалось, рука живет отдельно от пьющего тела, голос не принадлежал руке, он говорил из тела, довольно уже пьяного.

Все разошлись, тело дало адрес руки, карточка пахла ею, он ее вдыхал и на ночь положил под подушку.

Ночью он не мог заснуть, рука летала над ним, как лебяжье перо, она щекотала его, гладила, ее прикосновения давали прохладу горячей голове, он касался божественной руки, и она не осталась в долгу, успокоила его рано утром, и он заснул, положив ее себе под щеку, как раньше в детстве целлулоидного зайца.

Утром он решительно позвонил руке на правах человека, который провел с ней ночь.

Хозяйка руки ответила сухо, что прошли всего одни сутки и у нее решительно нет времени на разговор: «Подождите пару недель, мы сдаем номер».

Болтконский все понял, рука в разговоре не участвовала, тело говорило по громкой связи.