Ultraгрин: Маленькие повести для мобильных телефонов

Рука держала для нее сигарету, и контакта не случилось, тело совсем не знало, что у них было с ее рукой, – так случается в семьях, где супруги не ведают, что творит другая половина или ее часть.

После разговора он расстроился, не ждал такого утра, думал, что полетит на встречу с рукой, увидит и, может быть, даже поцелует ее публично, тайно даст ей знак, что он любит ее.

Но тело не посчиталось с чувствами своей части и страстями молодого автора, не умеющего сдерживать свои творческие амбиции. «Подождет», – сказало себе тело, яростно вдавливая в пепельницу окурок, делая больно указательному пальцу от нервного движения.

Потом хозяйка руки все исправила, положила руку на бархатную подушечку и стала ее поглаживать, после чего угостила ее кремом с альпийскими травами, а потом взяла утомленной и теплой рукой замечательную швейцарскую конфету.

Рука любила эти конфеты, шоколадная пыльца горького шоколада напомнила ей, как на курорте ее вместе с телом окунали в ванну с горячим шоколадом, и ей было превосходно.

Хозяйка любила свою руку, но только одну, вторая, такая же прекрасная, как зеркальное отражение, любовью была обделена. Она однажды подвела хозяйку, оттолкнула и ударила чужое лицо, ударила больно, лицо исчезло навсегда, хозяйка ненавидела руку-хулиганку, руку-убийцу, которая своим ударом расколола ее жизнь на две части: первую – горячую, как гейзер надежды, и вторую – холодную и пустую, как арктический лед.

Внешне обе руки были равны, но рука правая была правее, чем подлая левая, виноватая в том, что совершила.

Ей не досталось ничего – ни колец, ни браслетов, он жила вне времени, даже часы достались правой. Правая держала бокал, она же дирижировала в разговорах, курила, и только она ласкала редких мужчин. Левая висела, как Золушка. Ею делали черную работу – зубы почистить, за ухом почесать – и все.

За две недели Болтконский забыл о своей рукописи. Он знал цену своим текстам, успеха ему, конечно, хотелось, но не любой ценой; если бы ему велели тайком отрубить мысленно возлюбленную руку, он бы отказался; если бы его за успех попросили отрубить свою, он тоже бы не стал.

За день до развязки он нервничал, бродил по дому небритый и нечесаный, после обеда какой-то черт его подбросил, и он ушел, к ночи вернулся пьяный и злой. Он не мог так долго жить с предметом обожания в разлуке, по опыту своей жизни он знал, что чувства на расстоянии гаснут, как огоньки машины, растворяются в темноте.

Потом он заснул, и рука опять прилетела, и все повторилось, и даже больше – рука сама дошла до таких вольностей, что он даже подумал: а не вернуться ли ему к любви, практикующейся среди юношей и людей с тотальным одиночеством?..

Она сделала все так прекрасно, что Болтконский заснул почти счастливым, он упирал про себя на слово «почти» – ведь обладание рукой не было полным, а вот результата ее действий чересчур, пришлось даже на автопилоте переодеть трусы и снова лечь, как истребителю с опустошенными баками после успешного бомбометания на своей территории.

Утром раздался звонок. Он не сразу понял, кто беспокоит человека, влюбленного в руку. Это была хозяйка руки, и он поспешно ответил, что весь во внимании, хотя по-честному он еще был в сладком сне прошедшей ночи.

Она сухо стала говорить с легкими паузами, в которые затягивалась сигаретой. Он обрадовался – значит, рука все слышит и, может быть, оценит его, увидит его с другой стороны, но потом он даже пожалел, что она при этом присутствует.

Болтконский сквозь пьяную пелену своего сна услышал, что он не Толстой и даже не Веллер, что его тексты сработаны умело, но нет конфликта, нет развязки и концовка тороплива и банальна.

Он понял, что листали его левой рукой, лениво, без сердца, как очередную книжку в пустынный, холодный вечер, сидя перед лампой с бокалом в руке и иногда с короткими разговорами по телефону о делах обыденных – словом, искры не случилось.

Он поблагодарил автора рецензии, повернулся на бок и стал ждать, почти не надеясь, что рука прилетит.

Через пару месяцев он встретил руку на каких-то похоронах, ее подали ему равнодушно и буднично, и он понял, что рука его уже не помнит, она лежала в его ладони, торопливо желая выскользнуть в другие руки – очередь была немаленькая.

Болтконский все понял: нельзя отдельно от сердца полюбить руку, она не вольна, она зависима и не она решает, кого любить, а кого ненавидеть. Но даже в чужих руках она по-прежнему была божественна.

ВЫСОКАЯ МОДА

В начале лихих 90-х народ стал понемногу менять цветовую гамму – в бурное время перемен многим захотелось после серого и черного видеть себя хотя бы трехцветными.

На улицах появились люди в красном, голубом и даже розовом, стало как-то светлее.

Тогда же начались показы мод, и начала свой путь Неделя высокой моды.