Улыбки уличных Джоконд

«Каждый день одно и то же – спускаюсь бодро утром по этой светлой лестнице, жду чего-то хорошего, и все лишь для того, чтобы вечером, таясь и оглядываясь, с револьвером в руке, красться по изгаженным, бедным парадным в очередное подозрительное жилище к какому-нибудь негодяю. Или не негодяю, а совсем наоборот, измученному жизнью бедолаге, которому мой визит – новый удар под дых от судьбы-злодейки. И кому хорошо оттого, что я живу на этом свете? Мертвым? Нужно ли им это воздаяние? Им уж точно все равно. Тем, что выжили? Да разве станет Зине легче из-за того, что этого больного Отрепьева благодаря мне вздернут или, что еще хуже, сошлют на вечную каторгу? Его будущим жертвам? Ну продлю я им их убогую жизнь еще лет на десять – вряд ли больше. Сами помрут или от пьянства, или от сифилиса. И сколько мне еще считать ступеньки?»

Он вышел на улицу, достал из кармана часы – почти десять. В принципе есть время заглянуть ненадолго к Зине. Он перешел по мосту Мойку, зашагал к Михайловскому саду, продолжая размышлять.

«Плывешь вот эдак по течению, временами против подгребаешь, а куда, зачем? Где та заветная гавань? Может, бросить все к чертовой бабушке? Весь этот столичный содом с его маньяками, благородными проститутками, сумасшедшими поэтессами и уехать куда подальше – «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!» Жениться на Зине, открыть адвокатскую практику, разбирать купеческие тяжбы. Никаких тебе изуверств, никакой ночной беготни. Каждый день ужинать в кругу семьи в один и тот же час, беседовать о том, что произошло за день. Целовать перед сном детские макушки. Собаку завести. Бродить по полям с ружьишком, пугать перепелок. Или вообще учительствовать устроиться. Зина в начальных классах, я постарше ребят возьму. Вместе на службу, вместе обратно».

Улыбаясь своим мыслям и все более увлекаясь этой пасторальной картиной будущего спокойствия и счастья, Константин Павлович потянул на себя дверь Зининой палаты – и хорошее настроение разом испарилось. У Зины снова был посетитель, и, само собой, это был Нейман. Зина не плакала, наоборот – слушала его с улыбкой. О чем велась беседа, Маршал не услышал – молодой человек, увидев его, тут же замолчал, вскочил, воровато покосился на букет ромашек, лежащий на столике.

– Доброе утро. – Константин Павлович под одобрительным взглядом Зины протянул руку. – Я буквально на минуту. Справиться о самочувствии и поделиться новостями.

Выслушал уверения Зины о том, что она уже полностью здорова и тиран-доктор держит ее здесь исключительно из вредности, сдержанно рассказал о вчерашних кабинетных изысканиях и ночном разочаровании.

– Так что теперь я бегу в участок, думаю, что там уже готовы списки команд всех трех кораблей. До обеда мы будем знать второй адрес лже-Отрепьева. Никуда он теперь от нас не денется: не застанем сразу на месте – выставим круглосуточное наблюдение.

Он поцеловал Зину в теплую щеку, снова пожал руку Николаю Владимировичу, подчеркнуто аккуратно закрыл за собой дверь и тихо, но длинно выругался. Городовой уважительно покосился на витиеватую фразу, но ничего не сказал.

Выйдя во двор, Маршал остановился, достал папиросы, собираясь закурить, но обернулся на скрип двери за спиной. На пороге отделения стоял Нейман.

– Константин Павлович, позвольте отнять у вас несколько минут? – Маршал молча протянул юноше раскрытый портсигар. – Спасибо, но я не курю.

Константин Павлович равнодушно пожал плечами, закурил сам, вопросительно посмотрел на Неймана.

– Я хотел объясниться. Я вижу, что вам неприятны мои визиты. – Маршал молча смотрел на молодого человека, ожидая продолжения. – Я люблю Зинаиду Ильиничну! – Николай Владимирович с вызовом выдвинул вперед подбородок и чуть поднял руки, будто готовясь защищаться, но опять не получил никакой реакции – Маршал продолжал молчать, не выпуская изо рта папиросу и лишь щурясь от дыма. Нейман растерянно развел руками: – Вы ничего мне на это не скажете? Вы понимаете, что я намерен бороться за ее… За нее… Вы вообще меня слушаете?!

Но Константин Павлович глядел поверх правого плеча Неймана, высматривая что-то в переулке.

– Черт… – пробормотал Маршал, выплевывая недокуренную папиросу. – Простите, юноша, дослушаю ваши признания позже. Мне нужно в участок, маньяк сам себя не изловит.

* * *

Жара, редкая для столицы, непривычная, но в этом году настырная, холерная, чуть отступала лишь к полуночи. Остывали мостовые, от рек и каналов протягивало затхлой прохладой, земля городских клумб отдавала неохотно накопленное за день тепло, и оно поднималось невысоким, до колен, туманом. И лишь крыши оставались горячими почти до утра, доставляя массу неудобств петербургской богеме, облюбовавшей в последние годы эти недорогие и романтичные жилые площади.