Умереть на сцене

— Ну… в некотором роде… не то чтобы часто…

— Но представить себе ты можешь? Мало того, вчера ты отправила на тот свет любимую женщину…

— Вот этого точно не было, — твердо отказалась Нина. — И нелюбимых тоже травить не приходилось.

— Да какая разница, я же не про тебя говорю, а про состояние человека!

— Хорошо, мы поняли, — вступил шеф. — Плохое состояние было у человека, нерадостное. Но это как раз плюс в пользу версии самоубийства.

— Вот именно «но»! — Напарник снова потряс указательным пальцем и сделал паузу, которой на этот раз никто не воспользовался. — Но! — повторил он. — Пьяный… хорошо, с глубокого похмелья человек среди ночи — я помню, что речь шла о шести утра, но, поверьте мне, для артистов это — среди ночи! Так вот, пьяный человек среди ночи вдруг начинает угрызаться совестью так, что жить больше не может, допустим. Допустим, что лекарство, дигитодрянь эта у него осталась, не все на Кострову потратил. Допустим, он встает, пишет записку, ломает ампулы, выливает лекарство в водку, выпивает, ложится и умирает! Допустим! Даже та поза, в которой он на диване устроился…

— Про положение тела подробнее, — перебил его шеф.

Гошка махнул мне, и я послушно доложила:

— Каретников лежал на диване, на левом боку, ноги выпрямлены, правая рука вдоль тела, левая согнута в локте, очень аккуратно — только что ладошку под щеку не подложил. Я говорила, в гримерку с утра несколько человек заглядывало, ни у кого не возникло сомнений, что он спит. При этом сломанные ампулы лежали на столе, их за ежедневником из коридора не видно было, а бутылка пустая, наоборот, около дивана, на виду.

— Чтобы у заглядывающих и сомнений не было, — понимающе кивнула Ниночка. — Выпивши человек, спит себе и спит.

— А вот у меня как раз сомнения, и очень большие. — Гошка уже не кричал, но явно продолжал злиться. — Во-первых, поза, слишком напоминающая естественно спящего человека. Неужели он, умирая, не дернулся ни разу, даже руками не взмахнул, не скособочился? Во-вторых, пальцы. Если он с бодуна, толком не проснувшись, ломал ампулы — семь штук, — то просто обязан был хоть разок порезаться! А у Каретникова пальцы чистые, ни одной царапины, я проверил. А в-третьих… Где тот листок из ежедневника, от которого посмертная записка оторвана?

— А? — Шеф почему-то вопросительно посмотрел на меня.

— Нету, — подтвердила я. — Ежедневник на столике лежит, записка — косо оторванный край листка именно из этого ежедневника, там линовка характерная, а оставшейся части листка нет. Ни в карманах, ни в мусорной корзинке, ни на столе, ни под столом… Евгений Васильевич кривился, но я все облазила.

— М-да… не кругло получается, — недовольно обронил шеф и, постукивая карандашом по бумаге, прочитал свои записи: — Пункт первый: Рита вчера, когда докладывала, ни словом не упомянула о том, что поведение Каретникова после смерти Костровой вызвало у нее какие-то подозрения. Сейчас что-нибудь уточнить хочешь?

Я на мгновение надулась от гордости и бросила на Гошку выразительный взгляд. Вот как! Мое субъективное мнение считается, да еще пунктом первым! И тут же деловито уточнила:

— Но у меня никто из присутствовавших никаких подозрений не вызвал. Все вели себя естественно… ну, для той ситуации естественно.

— Хорошо, — кивнул шеф. — Пункт второй: положение тела — слишком правильное. Пункт третий: ампулы. Когда Каретников их ломал… там на столе было что-нибудь такое — пилка специальная, кусочек ваты, носовой платок, хотя бы бумажка смятая?

— Н-нет, — покачала я головой. — При этом на пальцах, я тоже посмотрела, ни одной царапинки.

— И пункт шестой: записка. — Баринов поворошил бумаги на столе и выложил поверх всего остального фотографию. — Мне она вообще не нравится. Текст какой-то куцый… если уж ты решил раскаяться и повиниться, так делай это по всем правилам, напиши подробно, что сделал, зачем, почему. А тут — ни о чем: «Прости меня, Галя»! И действительно, где оставшаяся часть листка? — Он почему-то требовательно посмотрел на Ниночку.

Она пожала плечами:

— Кто-то унес. Ну, не съел же Каретников эту бумажку.

— Не просто кто-то, а именно тот человек, который позаботился о том, чтобы Каретников оставил записку, помог ему принять яд и устроил поудобнее на диване, — подсказал Гошка.

— Я одного не понимаю, — решила высказать сомнение я. — Евгений Васильевич, он же не дурнее нас, как же он на самоубийство согласился?

— Как-как… что ты глупые вопросы задаешь, Ритка, — небрежно отмахнулась от моего возмущения Ниночка. — Или ты Сухарева плохо знаешь? Лучше скажи: кому бы это могло понадобиться Каретникова убивать?

— Да мы еще не знаем, кому понадобилось убивать Кострову. Судя по всему, эти две смерти должны быть связаны.

— Предположим, — Ниночка взмахнула карандашом, — убийца Костровой отравил Каретникова, обставив это как самоубийство, чтобы полиция закрыла дело. Но, возможно, Каретникова убили, потому что он знал или мог догадаться, кто убил Кострову. Или, тоже вполне реально, Кострова и Каретников вместе занимались чем-то противозаконным… с криминалом связались и от криминала же пострадали.