Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Как я показал ранее в книге, определяющим в жизни этих философов является в первую очередь идеал самоформирования. То, чем они занимаются, — думают, пишут, читают лекции — помогает им работать над собой. Есть нечто весьма конструктивное в таком подходе: конечная цель этих людей — не разрушить себя, а создать. И если в этом процессе они прибегают к смерти, то им каким-то образом удается обмануть ее, заставив играть на руку противника. В рамках их теории жизни смерть является не фактором уничтожения, а способствует возникновению нового бытия. Все это требует времени, преданности и практики, особенно практики. Когда Платон говорит в «Федоне», что философия есть «подготовка к смерти», он использует термин melétē, предполагающий тип привычного, целенаправленного и кропотливого действия, в которое, например, исполнитель должен влиться до того, как станет готовым к публичному выступлению. Такое «устремление» (еще одно значение данного термина) включает в себя обостренное внимание, сконцентрированность всего существа и всеобъемлющую живость, а все в совокупности представляет противоположность смерти.

Действительно, либо в форме более абстрактных размышлений о смерти и конечности человеческой жизни, как у Монтеня, Хайдеггера и Ландсберга, либо как ответ на надвигающийся конец, как у Сократа, Боэция и Мора, философы обращаются к смерти не из-за возникших болезненных ощущений, но как к способу лучше понять, что значит быть человеком. Правильное понимание положения человека невозможно без обдумывания его ограниченности, ненадежности, небытия, против которого оно восстает. Если и использовать философию, так для того, чтобы она помогла нам смириться с этими аспектами нашего положения. Нет ничего более ценного, чем быть живым, но вы начинаете понимать это только тогда, когда осознаете, что значит не быть живым. Таким образом, смерть для этих мыслителей не является целью, а лишь средством сделать жизнь более пригодной для проживания. По сути, их работа — это праздник жизни. Вот как они определяют свою философию в конечном итоге: она есть искусство жизни.

И наконец, то, что выбор философа умереть должен сопровождаться выбором его преследователей убить его, должно быть одной из величайших ироний в истории, которую я здесь описывал. Потенциальный философ-мученик противопоставляет себя своей общине, воображая себя их «оводом», добровольным пророком, лучшей совестью. Он наслаждается публичным изложением того, что должно было остаться неназванным и недосказанным. Он превращает сограждан в мишени для своих шуток, нападает на их убеждения и высмеивает их условности. И все же, если он хочет стать философом-мучеником, они нужны ему. Это им решать, погибнет он мученической смертью или нет. Несмотря на то что он контролировал себя всю свою жизнь, он почти не может контролировать самую решающую фазу разворачивающегося процесса. Ирония такой смерти может быть сравнима только с готовностью философов принять ее. А то, что ирония космических масштабов в итоге определяет их кончину, делает данную ситуацию еще более драматичной. Но опять же, философы без иронии — ничто. Точно так же и эту книгу следует читать как упражнение в онтологии иронического существования.

Где совершается определенное жертвоприношение

Чтобы лучше понять социальный процесс, который влияет на рождение философов-мучеников, я предлагаю пропустить их смерть через призму теории жертвоприношения Рене Жирара[446]. Исследования Жирара о соотношении между насилием и сакральным, о преследованиях, жертвах и козлах отпущения, опубликованные в 1970-х и 1980-х годах, никогда не пережили ни ревностного восхищения, ни пренебрежительного отвержения. Конечно, не все его взгляды в своих деталях являются логически последовательными, но трудно отрицать удивительную силу некоторых его идей, высказанных по наитию.