Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Значит ли это, что смерть Ивана Ильича была «аутентичной» в хайдеггеровском смысле? Одним из величайших достоинств повести Толстого является то, что она не дает ответа на данный вопрос. Толстой-художник слишком уважает своего героя, чтобы впускать нас в смерть Ивана. Толстой-философ не позволяет себе предполагать тот или иной ответ. Он просто позволяет Ивану умереть своей смертью. В этом смысле Толстой на шаг впереди Хайдеггера. Критика хайдеггеровского описания смерти, например со стороны Бланшо и Левинаса, заключается в том, что с чисто феноменологической точки зрения, пока человек жив, он не может пережить собственную смерть, только смерть других. Если данная критика справедлива, то Толстой более профессиональный феноменолог, чем Хайдеггер. Толстой знает, когда остановиться; он чувствует, что нет (честного) способа узнать, умирает ли его герой аутентично или нет. С точки зрения феноменологии можно говорить только о собственном пережитом или возможном опыте. Смерть — личный опыт, но такой, который предполагает любое возможное описание тем, кто умирает. По большому счету, опыт смерти можно только прожить, но не описать. До тех пор, пока мы пытаемся говорить о нем, мы не прошли через данный опыт; как только мы умерли, мы прекращаем наши разговоры. С фундаментальной точки зрения смерть бежит нас. Но самая большая ирония заключается в том, что мы не можем ее избежать.

Интермеццо, в котором говорится о возможности фарса

Работа «Бытие и время» принадлежит к тому редкому кругу шедевров, которые не дают вам покоя, если вы начинаете погружаться в них. Вы снова и снова спрашиваете себя, является ли то, что вы читаете, монументально серьезным или просто неимоверно фарсовым. Привлекательность данных работ как раз и возникает вследствие невозможности дать точный ответ, даже после того, как вы окончили чтение или перечитали книгу в очередной раз. «Бытие и время» — серьезная работа, отличающаяся глубиной мысли и вызывающая чувство, что автор натолкнулся на нечто важное, относящееся к тому, что значит быть человеком. Но иногда возникает ощущение, что книга написана в шутку, в игривой и самоубийственно ироничной манере. Один из лучших биографов Хайдеггера даже говорит о том, что он «невольно создает пародию на самого себя»[146].

Стиль и терминология книги часто создают впечатление, что то, что вы читаете, — чистой воды фикция, но превосходного качества. Язык Хайдеггера, в значительной степени исключающий его из числа «серьезных» ученых и помещающий в один ряд с поэтами, пророками и магами, представляет собой не столько средство описания, сколько создания мира. Действительно, встретившись с текстом Хайдеггера, кажется, что это переплетение заклинаний, тайных знаков и магических формул. Например, сложно понять, какой смысл он пытается донести, играя с бесконечными возможностями немецких префиксов, как в случае с Um- (Umsicht, Umwelt, Umgang и т. д.). Он действительно имел в виду что-то глубокое или просто попал в игру, из которой не знал, как выбраться?

Смерть как мистическая инициация