Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Толстой подчеркивает этот процесс успокоения в своей повести. Даже Петр Иванович, друг детства Ивана Ильича, не в состоянии избежать чувства безразличия. За все время, начиная с момента получения известия о смерти друга, увидев его бездыханное тело, а затем и по дороге домой, Петр Иванович так ни разу и не оплакал его. Как будто для осознания чужой смерти нужен конкретный орган, которого у Петра Ивановича не было. Эта смерть никакого отношения к нему не имела. Все выглядело так, «как будто смерть была такое приключение, которое свойственно только Ивану Ильичу, но совсем не свойственно ему»[134]. Толстой не говорит этого напрямую, но дает понять, что именно так и Иван Ильич отреагировал бы на смерть кого-то другого.

Стилистически, это один из лучших моментов первой главы. На смерть близкого друга Иван Ильич отреагировал бы точно так же, как Петр Иванович отреагировал на его кончину. И все потому, что Иван и Петр ничем не отличаются; они и есть «они». Поведение Ивана было бы точно таким же в подобной ситуации, поскольку он был частью «они» и всегда реагировал как «они»[135].

Бо́льшую часть своей жизни Иван Ильич ничего не знал о смерти. Да и не хотел знать. Он был одним из тех людей, составляющих большинство среди нас, которых смерть вообще не волнует. В работе «Бытие и время» Хайдеггер как раз говорит о таких, как Иван. Он пишет, что есть много людей, которые «ближайшим образом и большей частью о смерти не знают», однако это «нельзя выдавать за доказательство того, что бытие к смерти не „всеобще“ принадлежит присутствию [Dasein], а лишь того, что присутствие ближайшим образом и большей частью себе это наиболее свое бытие к смерти, в бегстве от него, скрывает»[136] (выделено автором. — К. Б.). Знания Ивана Ильича о смерти были, как правило, теоретическими, то есть как об абстрактной возможности: в принципе, смерть может случиться, но не с ним. Подобно Петру Ивановичу, он, должно быть, думал, что смерть — «такое приключение», которое свойственно кому угодно, но «не свойственно ему». Когда Иван изучал в школе логику, то пример силлогизма в учебнике «Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен» казался ему вполне допустимым. Кай, возможно, должен был умереть, но Иван-то был совсем другое дело! «То был Кай-человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо». Но Иван «всегда был совсем, совсем особенное от всех других существо»[137].

Какое возвышенное чувство! Но у Мартина Хайдеггера есть что сказать Ивану Ильичу: в Иване нет ничего особенного. Действительно, отношение Ивана к смерти является абсолютно типичным в кругу «они». Для «они» смерть как таковая является «чем-то неопределенным». В той степени, в которой я — это «они», смерть представляет собой то, что всегда случается с другими, а не со мной:

Это «человек смертен» распространяет мнение, что смерть касается как бы человека. Публичное толкование присутствия [Dasein] говорит: «человек смертен», потому что тогда любой и ты сам можешь себя уговорить: всякий раз не именно я, ведь этот человек никто. «Умирание» нивелируется до происшествия… ни к кому собственно не относящегося[138].

Тот факт, что смерть не волновала Ивана, не мешал ему приближаться к ней каждый день, поскольку смерть существует там, где есть жизнь, и «случается» она постоянно в самой гуще бытия. Иван Ильич умирал ровно столько, сколько он жил. И то же происходит с Dasein, «ближайшим образом и большей частью». Dasein, пишет Хайдеггер, «умирает фактично все то время, пока оно экзистирует, но обычно и чаще в модусе падения»[139].

И вот тут самым поразительным при параллельном прочтении «Бытия и времени» и «Смерти Ивана Ильича» является то, что Толстой использует термин «полет» в своей истории, чтобы обозначить практически тот же процесс. Когда незадолго до своей смерти Иван оглядывается на свое земное существование, он понимает, что «одна точка светлая там, назади, в начале жизни, а потом все чернее и чернее и все быстрее и быстрее»: