Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

По мере продвижения Ивана Ильича по социальной лестнице вверх его жизнь превращается в полное соответствие постулатам, которые устанавливают «они». Он настолько хорошо осваивает искусство послушания, что даже при принятии решения, которое должно быть скорее личным, например при выборе книги для чтения, полностью полагается на выбор, который за него делают «они». Поэтому иногда после ужина Иван Ильич читал книгу, «про которую много говорят»[127]. Именно так в аналогичной ситуации поступил бы и Dasein Хайдеггера: «Мы читаем, смотрим и судим о литературе и искусстве, как люди смотрят и судят»[128]. Возможно, я держу книгу в руках, но не я занимаюсь чтением, это делают «они». И большую часть времени именно «они» являются теми, которые пишут.

Как подтверждение наблюдения Хайдеггера о том, что в повседневной жизни «мы наслаждаемся и веселимся, как люди веселятся»[129], Иван Ильич усваивает стиль жизни, не выделяющий его, а полностью соответствующий доминирующим вкусам и моде, которые создали «они». Возьмем, например, убранство его нового дома. Сразу после получения очередного назначения Иван Ильич предпринимает грандиозный проект по созданию самого оригинального и привлекательного дома для себя и своей семьи. И результат, с его точки зрения, «ошеломляющий». Его чрезвычайные усилия увенчались успехом. Однако Толстой замечает с иронией, что его дом был «то самое, что бывает у всех не совсем богатых людей, но таких, которые хотят быть похожими на богатых и потому только похожи друг на друга». Новое место для Ивана Ильича и его семьи «было так похоже, что нельзя было даже обратить внимание»[130]. Конечно, по-другому просто не могло и быть, поскольку не Иван Ильич, а «они» занимались убранством дома. Независимо от того, что Иван Ильич делает, он никогда не является самим собой, он всегда кто-то другой: безликое, безымянное существо. Иван Ильич — это «они».

«Так они жили», — пишет Толстой. Они вращались в высшем свете, и «круг общества составлялся у них самый лучший, ездили и важные люди, и молодые люди». В этом была жизнь Ивана Ильича. Но какой стала его смерть? Избежал ли он в ней подражания «они»?

Процесс умирания

С первых страниц книги, еще до того, как мы узнаем, кто такой Иван Ильич и какой была его жизнь, мы узнаем о его смерти. Мы знакомимся с ней через реакцию других людей, его близких друзей, сослуживцев. Несмотря на разные отношения, которые были у них с Иваном Ильичом при жизни, реагируют они все на его смерть одинаково. Это реакции людей, которым все равно. Действительно, ну кому эта смерть, если так можно выразиться, была выгодна? Оценка «прибыли» его сослуживцами оказывается буквальной, как только они получают печальное известие. Смерть Ивана означает, что его должность в служебной иерархии теперь свободна, а это приведет к продвижению по службе, переводам и перемещениям. Несколькими страницами ниже, когда Иван уже лежит в гробу, мы читаем, что все присутствующие на похоронах чем-то заняты. У его жены неотложное «дело» с Петром Ивановичем, другом Ивана, о том, «как бы по случаю смерти мужа достать денег от казны»[131]. Теперь его дочери придется отложить свадьбу, чего она ему никогда не простит. Шварц, один из сослуживцев Ивана Ильича, стремится предотвратить любые изменения в своих планах, которые уже были составлены на вечер. Коллеги Ивана продолжают играть в карты, его семья погружается в повседневную рутину, и все возвращается на круги своя. В конце концов, не считая мелких неудобств, смерть Ивана Ильича не вызвала ни у кого чрезвычайных страданий. В ней даже было что-то успокаивающее. Каким-то непонятным образом эта смерть принесла определенное облегчение: «Самый факт смерти близкого знакомого вызвал во всех, узнавших про нее, как всегда, чувство радости о том, что умер он, а не я»[132]. Хайдеггер говорит о процессе «успокоения», связанного с «облегчением», которое мы испытываем, узнав о смерти другого человека. «Они» обладают необходимым инструментарием для уменьшения дискомфорта от чьей-то смерти и подчинения беспокойству. Хайдеггер пишет, что «люди озабочиваются в этой манере постоянным успокоением насчет смерти». Это успокоение «имеет силу по своей сути не только для „умирающего“, но равно и для „утешающего“»[133] (выделено автором. — К. Б.).