Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Бык, выходящий на арену, ничего не знает о том, что его ожидает. Он бодро выбегает из мрака подземелья и радуется своей жизненной силе, подобно молодому атлету. Внезапно охваченный светом, он является хозяином замкнутого пространства, которое становится его миром и которое все еще кажется ему бесконечной равниной. Он энергично вздымает песок на своем пути и устремляется в разные стороны, не чувствуя ничего, кроме наслаждения своей силой. Подобным образом и младенец покидает чрево матери и вскоре начинает резвиться в ярком мире, который держит его в неведении о предстоящей судьбе и подстерегающих опасностях[170].

Мы все — быки на корриде. Пока еще все впереди, пока еще ничего не ясно, но не обманывайтесь: вскоре мы должны будем встретиться со смертью и начнем испытывать ее удары. К концу встречи нам станет казаться, что мы никогда не жили. Как бы отчаянно мы ни сражались, каким бы грациозным ни был наш танец, какую бы дерзкую позицию мы ни занимали, конец всегда один и тот же: полное уничтожение. На протяжении всего эссе Ландсберг предстает человеком, твердо стоящим на позиции «героя веры». Но его вера отличается от общепринятой; она имеет дело с «невидимым» и с тем, на что «мы надеемся». Это значит, что такого рода вера рождается среди серьезных сомнений. Особенно трогательным в интермеццо Ландсберга являет то, что за фасадом уверенности в себе и твердых убеждений скрываются внутренняя борьба и мучительные страдания. Даже в том коротком пассаже, который я только что процитировал, читатель может увидеть симпатию Ландсберга к тому, кто умирает без веры. Действительно, то, что «Интермеццо» является одним из лучших отрывков книги, доказывает, насколько предмет обсуждения близок сердцу автора. Однако в здании веры, выстраиваемом Ландсбергом, можно обнаружить небольшие трещинки. Они очень малы, но все же есть[171]. Но это вовсе не умаляет значимости Ландсберга, делая его более сложной, более интригующей фигурой.

«Первыми приходят противники», — говорит Ландсберг, продолжая свое повествование. Так человек знакомится со смертью. «Кто ты?» — спрашивает он. «Я — смерть», — отвечает смерть. «Ты пришла за мной?» — спрашивает человек. По правде говоря, в действительности бык не ведет разговоров с тореро. Но приведенный отрывок из диалога не моя выдумка, он существует. Он происходит в фильме Ингмара Бергмана «Седьмая печать» (Det sjunde inseglet, 1957)[172]. Ландсберг в «Интермеццо» и Бергман в своем фильме рисуют одно и то же: столкновение человека со смертью, постепенная потеря сил в борьбе и неизбежное поражение. Скорее всего, Бергман не читал книгу Ландсберга, но сходство их творений поражает: перед тем как уничтожить человека, смерть «играет» с ним какое-то время. У Бергмана это шахматы, у Ландсберга — коррида. Человек отчаянно борется в игре, надеясь сверхнадеждой, что у него есть шанс выиграть. Игра проводится в несколько сеансов, и каждый последующий все ближе подводит к развязке. Каждый сеанс состоит из серии «ходов». И у Ландсберга, и у Бергмана игра включает стадии ожидания, подготовки и принятия решений; но в обеих играх смерть в конечном счете одерживает сокрушительную победу. Повествования Ландсберга и Бергмана — это в конечном счете одна и та же история, представленная с разных точек зрения. Более того, эти рассказы обогащают друг друга. Чтобы лучше понять корриду Ландсберга, нам нужно взглянуть на нее через призму шахматной игры Бергмана. Фильм Бергмана не только проливает свет на «Интермеццо» Ландсберга, но и проясняет то, что философ недоговорил.

Итак, «приближаются первые противники. Это все еще игра, естественная для боя быков. Борьба обостряет его чувство жизни и собственной силы»[173]. «Ты готов?» — хочет знать смерть. «Мое тело напугано, но я нет», — твердо отвечает герой Бергмана Антониус Блок, еще один «рыцарь веры». Как будто тело Блока и сам Блок — два разных объекта. А затем, когда смерть уже готовится схватить его, Блок вдруг добавляет, надеясь на удачу: «Подожди минутку… Ты же играешь в шахматы? Ведь так?» День только занимается, на дворе раннее утро.