Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Хочу предложить иную трактовку. «Значимым поступком» является сама игра, сам жест противостояния смерти, а «неотложное дело» связано с ощущением выполненного долга, которое наступает потом. Игра в шахматы со смертью — самоцель, придающая жизни искупительный смысл. Конечно, нас победят, рано или поздно мы все умрем. Но суть не в том, чтобы избежать смерти, а в том, чтобы жить без страха и унижения до момента ее прихода. Чтобы достойно умереть, этому нужно научиться, а что может лучше всего послужить для этого, как не игра с самой смертью? К концу игры ты превращаешься в другого человека[188].

И вот тут наступает очередь Ландсберга пролить свет на замысел фильма Бергмана. Любая битва против смерти «заранее проиграна», говорит философ. «Великолепие такой битвы не может заключаться в ее результате, а только в том достоинстве, с которым совершается сам процесс»[189]. Бросить вызов смерти в шахматном матче, сыграть партию, столкнуться со всеми хитростями противника и проиграть с изяществом — не только смело, но и мудро. Это мудрость Сизифа. Абсурдность ситуации, отсутствие выхода из нее, неизбежность исхода — все это не имеет в итоге никакого значения. Важно само действо. Действо и есть награда[190].

В обоих случаях конец наступает быстро и почти бесшумно. Бык убит на арене быстрым смертоносным ударом матадора:

Из его массивного тела торчит клинок… как прощальный крик, гордый и отчаянный. В течение нескольких секунд он все еще сопротивляется. Но смерть свершилась. Та смерть, которая присутствовала с самого начала, воплощенная в клинке и отождествленная с ее источником, матадором, который несет ее. Мертвое животное уносят, как вещь[191].

Ил. 5. Танец смерти в фильме Ингмара Бергмана «Седьмая печать» (1957). © Svensk Filmindustri, Ингмар Бергман (режиссер), Гуннар Фишер (оператор)

Рыцарь убит в своем замке вместе с другими. На этот раз смерть пришла не для игры в шахматы, а для исполнения своей работы. Ее жертвы представляются друг за другом. «Доброе утро, благородный господин», — говорит рыцарь.

«Я — Карин, жена рыцаря», — представляется Карин. Все вежливы, воспитанны, покорны. Только Йонс Сквайр восстает по привычке, но сейчас это не имеет значения. Несколько секунд рыцарь, кажется, тоже сопротивляется, но и это не имеет значения. Карин успокаивает его: «Тихо, тихо». Йонс делает последнюю, слабую попытку философствовать, но потом все становится на свои места. Последняя реплика сцены произносится безымянной, молчавшей до сих пор девушкой: «Это конец» (Det är fullbordat). То, что эта фраза является последними словами, которые читатель шведской Библии слышит из уст Иисуса Христа на кресте («Свершилось» (Евангелие от Иоанна 19:30)), делает финал фильма Бергмана смелым, граничащим с кощунственным, но и открытым одновременно[192].

Затем мертвых должны унести. Но смерть, этот величайший насмешник, не хочет оставить несчастных в покое. Она устраивает оскорбительную вечеринку и заставляет всех танцевать «танец смерти». В последних кадрах фильма (ил. 5) танец мертвых гротескно выделяется на горизонте. Кажется, что смерть овладела не только теми, кого она нашла в замке, но и всем миром.

* * *

До сих пор я исследовал встречу философа со смертью на первом уровне: абстрактном, возвышенном, на котором смерть является не чем иным, как темой.

Но есть еще уровень, вполне осязаемый, на котором смерть может быть до такой степени реальной, что вы чувствуете ее дыхание вам в спину. Между этими уровнями смерти находится человеческая плоть. Путь на этот осязаемый уровень проходит через тело философа. Общеизвестно, что данная дорожка — скользкая, но нужно по ней пройти, чтобы понять, что значит «умирать ради идеи». Исследование тела философа, оказавшегося в такой предельной ситуации, является задачей следующей главы.

Глава 3. Философия во плоти