Умирая за идеи. Об опасной жизни философов

Такое большое количество столь серьезных неудач, должно быть, заставило Сократа почувствовать, что его жизнь в городе частично потеряла свою значимость. Афиняне теперь были глухи к его аргументам (или просто устали от его споров)[313]; та блестящая риторика, которую он использовал в своей первой речи, оставила их равнодушными. Возможно, Сократу стало ясно, что ни его рассуждения, ни разговоры не могли расшевелить их. Между ним и его собратьями-афинянами обнаружилась огромная пропасть. Это была пропасть недопонимания и подозрения, обид и возмущения, преданных надежд и отравленных воспоминаний. Никакая риторика, какой бы изысканной она ни была, не могла преодолеть эту пропасть. Что мог сделать Сократ? Результаты голосования убедили его в том, что ничто, что он мог бы добавить к уже сказанному, не затронет умы и сердца этих людей. И тут, видимо, ему в голову пришла новая мысль: «Если уж умирать, так сейчас». Тоже говорит и Ксенофонт: Сократ «полагал, что ему уже пора умереть»[314].

Итак, Сократ обнаруживает, что у него осталось только одно: его собственная жизнь. Своим умирающим телом он должен был «сказать» все то, что не мог выразить своим великолепным греческим языком. Все, что он мог сейчас сделать, столкнувшись с глухотой афинян, — это выразить себя по-иному, а именно через собственное тело, позволив ему умереть таким красноречивым образом, что все прислушаются. Что еще он мог избрать? Если и была у него альтернатива, то она была совершенно очевидна: просить прощения у афинян, раскаиваться и обещать, что он перестанет делать то, что делал бо́льшую часть своей жизни. Но это было нереально. Он уже дал понять, что ничто не может помешать ему жить по-философски. Принятие альтернативы будет означать не только спасение жизни, но и превращение ее в предмет насмешек, а также предательство собственной философии. Отказ от альтернативы будет означить сохранение философии и своего лица, с одновременной потерей жизни.

Поскольку жизнь — одна из тех немногих вещей, которые человек может потерять только раз, знать, как это сделать, извлекая при этом наибольшую выгоду, — дело деликатное. Это действительно «однократное» представление: если кто-то совершает ошибку, он теряет все, потому что второго шанса нет. Имея в своем распоряжении очень ограниченные возможности, за то короткое время, которое было ему отпущено, Сократ должен был превратить свою смерть в нечто, что с точки зрения его философской теории сослужило бы ему наилучшую службу. Если все будет сделано правильно, то предприятие может принести ему много пользы в плане сохранения лица, чести, образцового поведения и посмертного влияния[315]. Эта позиция не очень отличается от стратегии самосожженцев. Можно сказать, что Сократ теперь стал таким самосожженцем, для которого не было пути назад. Он встал на путь конфронтации со своим полисом и, как обреченный протестующий, который только что зажег спичку, должен был сделать свою смерть как можно более красноречивой. После того как все другие способы убеждения потерпели неудачу, Сократ, видимо, надеялся, что его эффектное «горение» не только откроет глаза афинянам, но и очистит их души.

Это была даже не азартная игра. То, с чем он столкнулся, представляло собой азы составления бухгалтерского баланса: сопоставление то, что его смерть принесет ему сейчас, с тем, что его оставшаяся жизнь может предложить в будущем, Сократ понял, что первое было более выгодным решением. Истинная гениальность его daimonion заключалась в том, что на этот раз он не обнаруживает себя, как мы читаем об этом в «Апологии» Платона: «…для меня очевидно, что мне лучше уж умереть и освободиться от хлопот. Вот почему и знамение ни разу меня не удержало…»[316] «Апология» Ксенофонта еще более прямолинейна. В ней не только личная божественность Сократа решительно выступает против компромиссной позиции («Дважды уже я пробовал обдумывать защиту, но мне противится бог»). Само решение Сократа умереть представляется в данной ситуации наиболее рациональным по сравнению с любым другим, которое он мог принять. У Ксенофонта Сократ говорит: «Теперь, если еще продлится мой век, я знаю, мне придется выносить невзгоды старости — буду я хуже видеть, хуже слышать, труднее будет мне учиться новому, скорее буду забывать, чему научился прежде»[317].