Унесенный

Его юношеское представление, что человек по натуре добр – не оправдалось! Да, он нормален, добр, сочувствует, но до тех пор, пока не затронуты его интересы, время, благополучие, а тем более жизнь. Человек не хочет свободы, так легче, ибо свобода вынуждает полагаться только на себя, ведь страшно самому плыть в бурном море, лучше переложить на других.

Но отчего-то мучила совесть – что-то здесь не так! Такое отношение к людям угнетало его, словно связывало с великими злодеями мира, истреблявшими народишко (еще бабы нарожают!).

Из недовольства своим положением люди совершают не только революции, но и великие открытия, переворачивающие представления о мире с головы на ноги, создают литературу и искусство, считающиеся великими.

12

Он очнулся от воспоминаний, посмотрел в черную пустоту. Почему так слабо мерцают звезды? Ах, да, мешает подсветка. Или солнце вышло из тени Земли. Однообразие безграничности бездны равно пустой камере без окон и дверей.

И снова стал тонуть в невыносимом, нечеловеческом одиночестве.

Ищу кругом души родной…

Перебирал в памяти лучшее, что с ним было. Окунулся в солнечные сцены молодости, своей семейной жизни, и забыл о безвыходном будущем, став снова обычным землянином.

____

В нем жил великий океан над обрывом – стоит перед глазами всегда, как память о счастье.

И было счастье в нищей студенческой жизни с девушкой, с которой "расписались" где-то в загсе вместо свадьбы.

В молодости он много ездил по бесконечно сложным для осмысления городам, был на Ниагарском водопаде, со страхом проходя по мостику прямо под грохочущим чудовищным потоком воды. Видел сатиновое небо ночного военного Багдада.

Прочитал тысячи книг, в том числе в Интернете.

Переживал за людей разных времен и эпох, которых видел живыми и страдающими – через окна искусства и литературы.

Но из встреч с множеством людей почему-то осталось мало друзей. И все, что любил, оставлял – в поисках еще иного, иных измерений.

…Свежее утро на даче, завещанной родителями, сырая жизнь, как у древнего человека. Вышел в сад – толстое кривое дерево сирени, вверху, в глубине его цветения сине-розовая исцеляющая бесконечность. Упрямые ростки из корня, распушенные листочками, лезут, забивают дорожку вдоль стены дома. Это свойство природы – упрямо давать ростки, вечно разрастаться. И с чувством вины он обрубал эти мешающие нежные ростки.

Он вспоминал его женщину, так наяву, словно она прижалась к нему. Ее предки канули туда же, что и его, фотографиями в старый родительский сундук. Мы с ней обрублены, завяли, лишенные этой сущности природы – упрямо продлеваться.

У них был ребенок. Когда он родился, она изменилась, была поглощена им, а муж сразу отошел в сторону.

Она всегда брала все на себя, влезая своими заботливыми руками в физическую жизнь мужа и родственников, которые пользовались случаем, чтобы выливать на нее свои беды и вытягивать из нее энергию, как вампиры.

Когда ребенок подрос, нашла новую заботу. Ежедневно бегала к тяжело больной тетке, плачущей от каждого прыщика: «Умираю!» – на ежедневную няню не хватало денег. Умирание не мешало ей ходить с трудом, делать укладку в ближайшей парикмахерской.

Приходила домой вымотанная. Ее близкая подруга выговаривала:

– Только без фанатизма! Будем ходить по очереди. Сейчас моя очередь.

Но тетка воспротивилась: «Лучше ты. Ты все знаешь, все рецепты, все ходы в больнице. Извини, я никого не оскорбила?

Подруга была оскорблена.

– Что делать? – вздыхала жена. И там рвут, и здесь. Тетя со мной плачет, а с посторонними любезничает – прямо светская дама.

– Вываливать на тебя весь свой мрак – это высшее доверие, – оптимистично внушал он, и предупреждал ее гнев. – Такова судьба тех, кто берет все на себя. Ты надежная.

Он говорил с любовной насмешкой:

– Рядом с тобой хорошо умирать. Потому что знаешь, что при этом делать. И поможешь до последнего, закроешь веки.

Только глубокая близость с человеком способна на беззаветную помощь до конца.

Он не удерживался и цитировал Густава Шпета:

– Чем ближе родственные узы, связывающие нас, тем больше места разумному, тем больше места пониманию.

Она фыркнула и выбежала из комнаты.

– Дурочка!

– Да, дурочка. А был бы ты генералом, я была бы генеральшей.

Даже в его постоянном желании секса с ней – было наслаждение не быть одиноким, потому что ему мало было лицезрения вида любимой женщины. Но и это не могло до конца истребить чувства одиночества, оргазм не давал окончательного ощущения близости в равнодушном мире.