Унесенный

Можно ли жалеть людей? – вопрошал Лева Ильин. – Эти скопища в городах и заброшенность в поселках, где всегда кто-то кричит от боли, и не ищет выхода, а невежество бесцеремонно вторгается в личное пространство.

Гордеев – все заметили, потух. Но он смог, как ему казалось, после упорных тренировок мышления – смотреть на мир отстраненно, со стороны, увидеть свое горе в ряду с другими, то есть сделать его общим, что почему-то облегчало муку. Это не смерть, это лишь тень заходит на солнце… И даже порой возвращался в свое прежнее состояние. Или делал вид, что он в порядке.

– Можно подумать, что ты не любишь самого человека, а не только невежественное в нем.

– Не все ли равно? Пусть будет по-твоему – невежество.

Гордеев продолжал смотреть отстраненно.

– Попробуйте влезть в сознание других людей, и все представится иначе.

Есть состояния души (тревоги за жизнь дорогих людей, страха их и собственной смерти), откуда исходят волхвования, мифы, религии, мистики, конспирологические убеждения в заговорах некоей единой мировой власти, и прочее, созданное в утешение человеку, разум которого не знает полных ответов и даже рождает чудовищ. Такой была и мечта большевиков, сделавших мифом свою историю, и выжегшая целую эпоху.

– Система уродует людей! – громогласно выдал из скрытого волосом рта анархист огромного роста.

– Тссс, – приложил ладонь к толстым губам маститый писатель с седой благородной шевелюрой и показал глазами куда-то в потолок. – Опять хотите приключений?

Лева сказал, глядя на упитанное лицо писателя:

– Но есть другая часть человечества, здоровая и сытая, не знающая страданий и голода. Там иронизируют по отношению к первым.

Писатель закинул ногу на ногу.

– Но там есть и правота нормального здорового человека, не надрывное добро, а более трезвое и рациональное деятельное сочувствие. Наверно, там родятся либералы, чуждые показному добру, самостоятельно делающие себя, жестокие в глазах "делателей добра".

– А не есть ли это обыкновенное равнодушие? – вставил Гордеев. Лева добавил:

– Это тебе не те состояния души, где бегут за полнотой существования, или чтобы просто поесть.

– Да, – самодовольно сказал писатель. – Они действительно возникают больше у той части человечества, где распространены страдания от тягот земного несовершенства: нищета, убогость, болезни.

Гордеев вспыхнул.

– Там ярость неприятия зла и героическое противостояние. Мать разделенных близнецов Гиты и Зиты в борьбе за их жизнь обрела такую стоическую крепость духа, что нашла силы внять просьбе умирающей Гиты: «Отпусти меня, мама».

Показалось, что писатель был равнодушен.

– Это состояние души обычных людей, которые "голосуют сердцем", находя поддержку в организованных праздничных плясках на площадях.

Гордеев смотрел ему в глаза.

– И есть самая большая часть человечества, живущая простыми радостями жизни, забывая о политике, идеологиях, системах, судах, радуясь сельским трудом, прогулкам в поле под небом, зовущим в светлое без всяких целей будущее. И плевать на «стан погибающих за великое дело любви». Как будто ее никогда не поглотят зловещие наплывы социального дерьма, где дерутся за место под солнцем.

Лева подхватил:

– И есть выкованные властью, как большевики, крепче стали, спортивные, подчиняющиеся дисциплине братвы, гордые своей страной и противостоящие враждебному окружению.

Гордеев спохватился, сказал примирительно:

–Человек ищет подлинные смыслы существования. И сплошь и рядом совершает глупости, находя иллюзии выхода.

Чувство бесполезности усилий сделало Гордеева неуверенным и угнетенным. Временные крахи его надежд на Земле – оказывались всегда тяжелыми, как будто навсегда, кончена жизнь.

14

Странно, несмотря на тесноту скафандра, он перестал ощущать тяжелые телодвижения, его тело удлинилось в долгой невесомости, словно он длинная фигура ангела, не ступающая на твердь.

Он снова забылся. Опустился на Землю, медленным шагом бредет по благодатному полю, вдыхает бесплотный воздух. Вот он у себя в саду, среди чудесных сиренево-розовых радостей пенных кустов гортензий и разноцветно-целебных циний. Тихий вечер.

Но почему-то здесь пустынно, нет жены и сына. Зеленые крыши дач видны сквозь ветви, в них не горит свет. Что это, куда делись люди? Только могильный шорох листвы. И его охватила жуткая печаль одиночества.

Он очнулся, в полной тишине бездны, где никогда не было человека. И охватило еще горшее одиночество, намного страшнее, чем там, в пустынном саду.

Но там, на Земле была другая безнадежность, на твердом плато планеты, в которой были, конечно, опустошения и угрозы, но не так, как здесь, в ледяной пустоте за стеклом шлема. То прошлое, бесконечно далекое, с тягостным чувством из-за порушенного равнодушием людей дела и исчерпанности его смысла, с гибелью родных, с бессонными пережевываниями случившегося, – показалось не самым страшным. Здесь в нем, неотвратимо удаляющемся в космосе, не было и той опоры. Бесконечное одиночество вдали от человечества!

____