Уникум Потеряева

Кончились же они тем, чем и положено было: окрутили, шлепнули штамп в паспорт, отгуляли унылую свадьбу; перед брачной ночью Марк сказал супруге: «Вот что, дорогая: я не люблю тебя. Но ведь это и не самое главное в семейной жизни, верно? Сойдемся на взаимном уважении, этого ведь тоже немало?» Она подумала и сказала: «Я согласна». И они стали жить, каждый при своих мыслях и увлечениях. Правда, Марку стало легче: хоть орали на него и шпыняли даже пуще, чем прежде, — у него была теперь своя семья, и само сознание этого возвышало его в собственных глазах. Особенно с рождением Лии возрос его вес в среде уездных остряков: юмореска, эпиграмма или анекдот совсем иначе звучат в устах солидного семейного человека, нежели легкомысленного холостяка. А сколькими мыслями о правильном воспитании можно поделиться, ссылаясь на собственный опыт! Он купался в новых ощущениях, в отцовстве, в любви к дочери, и был счастлив в то время: настолько, конечно, насколько вообще мог ощущать такое великое чувство, как счастье, замотанный мелкими делами и мыслями.

А Лия росла хилой, болезненной, пугливой: на нее тоже орали из двух углов, из двух ртов: то она неправильно сделала, не так ступила, не так молвила! Отец хоть и любил ее, но мало бывал дома: то работа допоздна, то какая-нибудь викторина в Доме Культуры, то посиделки в редакции, то мается в своей комнате, и никто не смей беспокоить: сочиняет шуточное приветствие или адрес. Дошкольный возраст она отбыла с бабкой, и в первый класс явилась совсем дикой, непривыкшей к общению со сверстниками: не умела играть в их игры, говорить ихними словами, запах школьной кухни мутил ее. Красивым девочкам прощают многое — но она не была и красивой: длинноносая, худая, как щепка, стеснительная до угрюмости. И она ни к чему не тянулась, была одинаково равнодушна к литературе, музыке, математике, и училась средне, ничем не выделяясь. В старших классах полюбила сидеть в комнате матери и читать кодексы, комментарии к ним, разные Ведомости, сборники постановлений и указов, нормативных актов; особенно волновали ее рассованные по разным папкам копии приговоров, решений, определений, жалоб… Отец был непременным членом родительского комитета, ходил на школьные вечера, смешил там всех до колик своими остротами, подтискивал ее одноклассниц, пытался танцевать вальсы с дочерью, неуклюжей и угловатой: она скрывалась в раздевалке, плакала, и убегала домой одна. В девятом классе умерла бабушка; в доме стало тише, и эта тишина тоже пугала ее. Перед сном она мечтала о красивых мужчинах, каких не было в ее городке. Перед выпуском отец с матерью стали заговаривать о будущей профессии; девушка отмалчивалась. Особенно выбирать не приходилось, было два варианта: один давал возможность жить среди чертежей, расчетов, технических норм и допусков, другой — те же Кодексы, сборники постановлений, решения, определения… В пользу второго стоял опыт матери, в перспективе — общение с людьми, а они все-таки были Лие интересны.

На втором курсе она получила телеграмму: «Приезжай с мамой несчастье». Отец нарочно не написал о смерти, видно, сам не поверил в нее вначале, — а она сразу разбилась насмерть, едучи на их «жигулях» с дачи любовника, районного судьи бородача Якуняева. В этом вопросе они с отцом всегда заявляли себя широко мыслящими людьми.

Но Марк Абрамыч тяжело пережил гибель жены: Лие пришлось даже брать академический, сидеть год возле него, ухаживать, кормить, утешать, обстирывать: в вопросах хозяйства он был полной невеждою, признаваясь в том знакомым с некоторой даже гордостью, — хотя чем тут было гордиться? Старый, довоенной еще постройки дом ветшал, бабушка и мать каждый год делали ремонт то там, то здесь, а отец махнул на все рукою, и сидел вечерами в холодной комнате, сам с собою играя в шахматы или сочиняя свои дурацкие юморески. Он сделался неряшлив, забывчив, в глазах его обозначилась мировая еврейская скорбь. «Что с тобой, папа?» — спрашивала Лия. «Я начал забывать, дочка, зачем я живу», — грустно отвечал он. Завязал переписку с однополчанами, с которыми воевал целых два месяца, стреляя из пушек с закрытых позиций, ездил на встречу с ними, они договорились даже писать историю части, — но и это занятие не принесло ему покоя и утешения. Перспектива провести с ним весь остаток его жизни ужасала молодую студентку: нет, нет, только не это! надо рваться в Большой Мир, там интересно, там мужчины с крепкими руками умеют идти к вершинам и внимать ласкам юных дев, в нем не гудят черные печные трубы на продуваемом всеми ветрами рассвете.

Закончив курс юридических наук, Лия приехала домой; на отцовский вопрос, какое поприще она намерена теперь избрать, ответила кратко: «Никакое. Я еду в Израиль». Марк Абрамыч долго молчал, затем сказал торжественно: