Университеты

Осанистый, одетый в долгополую поддёвку, он сидел за столиком под навесом памятником самому себе, гулким басом вопрошая о разном.

— … православный, агась… — мужика внезапно пробило на пот и нервы, и желая понравится староверу, он перекрестился двоепёрстно и добавил, — но по старой-то вере, оно ето… завсегда…

— Ну?! Ну!? — Несколько минут спустя пхал его в бок земляк, волоча за собой, — Я ж говорил! Чичас кинем добро ко мне, и айда обедать!

Заколотили в рельсу, и народ степенно начал подтягиваться к нескольким баракам, из которых завлекательно пахло съестным. Новоприбывший, как заворожённый, потянулся туда.

— Не-не-не! — старожил перехватил его за рукав, — Ты пока ето… меру и приятия не прошёл! Пока от вошек в бане не пропарят, да дохтур не осмотрит, отдельно. Вишь навес? Вот под ним, ага. А потом уже банька, и…

— Вишь? — он выставил хвастливо ногу, обутую в грубый, но добротный ботинок, и повертел любовно, — Здеся выдали! Они не токмо обувку, но и вобче, но одёжку я пока приберёг, ага… Ну, вот сюда и садись!

— Марьюшка, — засуетился старожил вокруг немолодой поварихи, вынесшей с помощницами на улицу вкусно пахнущие здоровенные чугунки, рассчитанные явно не на десяток доходных мужиков, а скорее на взвод солдат, — ты ужо присмотри за кумом! Гля какой! Серый опосля камня, ага… расстарайся, милая!

С голодухи, да от усталости, Костя дрожащими руками обколотил об зубы деревянную ложку, стараясь есть так, чтоб не показывать окружающим неприличной жадности. Сидя на широкой лавке под навесом, укрытом от ветра с трёх сторон, он косил вокруг глазом, более всего боясь проснуться.

— Ешьте, соколики, — ласково приговаривала повариха, подливая наваристой рыбьей юшки, — вам пока пожиже, да погорячее, ить с голодухи-то! А потом и ничево, отъедитесь! Видно же, мужики справные — таких откормить, ить и до ста лет проживёте, да за плугом и помрёте!

После бани и доктора, разморенный Константин, сонно смоля цигарку, слушал байки Порфирия, обитающего в Галлиполи уже месяц без малого.

— … одёжка, обувка, баня… грех жаловаться! — дымя вкусным турецким табачком, повествовал старожил хрипловатым баритоном, — По лагерю работы полдня — у кого до обеда, у кого опосля. Потом — в школу, ага…

— Так я ж… — вскинулся Костя.

— И я ж… — засмеялся Порфирий, хохотнув, — да там для всех учение найдётся! Про Африку картинки всякие… антиресно! Жирафы… не-не, сам увидишь, а то скажешь ишшо, будто лжу тебе в уши пхаю!

— И… он понизил голос, — кино! А это, брат, такая штука… всем штукам штука!

Вечером, после ужина, кино и вечернего чаю с ситным, Константин долго сидел перед карантинным бараком, приводя мысли в порядок. Вытащив было кисет, он начал было сворачивать цигарку, но после жирафов и виденного житья-бытья Русских Кантонов, поганиться табачищем как-то расхотелось.

Виденное казалось даже не Беловодьем, а самонастоящим раем на земле… и ведь письма, письма! От том же пишут, не сговаривась!

— А может, — задался он внезапным горьким вопросом, — так и надо жить, ежели по-божески? Выходит тогда, што вся Расея без малого…

… в аду?!

Глава 40

Примостившись на краешке неудобного стула, юноша с волнением смотрел на ответственного редактора, решающего его судьбу. Грузный, немолодой, тот страдал от жары и последствий давнего ранения, однако юноше проявления его недовольства казались грозным знаком.

«— А недурно, — вяло рассуждал Вениамин Ильич, потными пальцами пролистывая лениво заметки потенциального работника, — немного школярски, но стиль чувствуется… Чортова жара!»

Редактор покосился неприязненно на вентилятор под потолком, лениво гоняющий горячий африканский воздух, и шумно выдохнул, промокая полотенцем, лежавшим прямо посреди бумаг, толстую, бронзового цвета шею. Юноша затрепетал, прикусывая пухлые губы и нервически ломая тонкие пальцы с неровно обрезанными ногтями…

… а ответственный редактор, отдуваясь недовольно, перелистывал схваченные скоросшивателем листы, цепко выхватывая суть маленькими, изрядно заплывшими глазками. Вооружённый пенсне и профессионализмом, он делал пометки прямо на страницах, правя на ходу статьи, что выходило машинально, потому как нужды в этом — ну никакой!

На бумаге оставались следы карандаша и пота, а ответственный редактор всё правил, хмыкая и кривя губы, да гримасничая всем своим мясистым лицом, украшенным растительностью в стиле Александра Третьего. Обилие волос на его лице и в носу несколько компенсировалось изрядной плешью на потной макушке.

— Не все заметки мои, — зачем-то напомнил молодой человек, зажав подрагивающие тонкие руки меж колен и ёрзая в волнении. Сидеть было решительно неудобно, но поместиться на стуле всем седалищем казалось ему поведением совершенно неприличным и даже вызывающим, — Если вырезка из газеты скреплена с рукописной статьёй, то она как бы дискутирует…

Вениамин Ильич шевельнулся неловко, и разом напомнили о себя старая рана и застарелый геморрой, от чего бульдожья его физиономия его стала совершенно брюзгливой. Юноша замер, приняв это на свой счёт, и разом вспотев от волнения и отчаяния.