Университеты

Перевезя наконец самолёты во Францию, Чиж сбросил с плеч груз ответственности, и кажется, несколько лет. Сейчас он не грозный Медоед, воитель и прочее, а солнечный совершенно мальчишка, улыбчивый и лёгкий, как одуванчик.

Мишка занимает беседой Марселся Пруста и Андре Жида, имена которых мне кажутся смутно знакомыми… но нет, не помню. Наверное, в газетах встречал. Рецензии и всё такое. Мне важнее, что Франс им покровительствует, да и сами они имеют какое-то влияние на умы французов.

Разговаривают о духовной литературе. Здесь брат подкован на все четыре, и кажется, доминирует.

Впрочем, слышу через раз, так что не вполне уверен. Очень надеюсь, что подкованность его не перескочит на темы Содома и Гоморры[i]. Мишка может так припечатать словцом, что как железкой раскалённой, ей-ей!

Удостоверившись в готовности плова, беру чугунок прихватками, и сделав несколько шагов от плиты, водружаю на стол. Санька сразу подхватывается за тарелками.

— Необычно, — замечает Франс, отдавая чашку Саньке и принимая тарелку, — сперва чай, а потом основной приём пищи. Так принято России?

— Было бы что есть, — отзывается Санька, раскладывая по тарелкам плов. Писатель хмыкает на своебразие ответа, но покамест удовлетворяется им. Позже, насколько я успел его узнать, брат дотошно будет опрошен, и пожалуй даже — допрошен, равно как и все мы. Въедливый дядька, цепкий до мелочей и не упускающий главного.

— Пабло! — окликаю я художника, залипшего у картины с изображением дяди Фимы «О Боже», — Прошу за стол!

— А?! Да-да… благодарю. Ещё раз прошу прощения, что так нахально напросился к вам в гости, — не очень искренне винится испанец, подвигая стул и садясь.

— Это было забавно, — улыбаюсь ему, и в ответ расцветает смущённая и… очень нахальная улыбка. Вспоминается анекдот, и я, повинуясь моменту, рассказываю его.

Хохочут от души, утирая слёзы и без намёка на ханжество. Впрочем, и общество мужское, в таком шутки и посолоней бывают. Да и, как я успел уже узнать, посещение борделя в компании друзей считается за норму, равно как и «поделить» проститутку с приятелем.

— Как ты сказал? — переспрашивает смеющийся Морис Леблан[ii], — Девять раз по морде, а на десятый всё-таки дадут?!

— Немножко не так… ну да суть ты ухватил верно, — смеюсь в ответ. Он репортёр, почти коллега, и потому особенно мне симпатичен, и пожалуй, понятен. Равный.

— Здоровое нахальство, если оно чем-то подкреплено, это нормально, — говорю Пабло Руису-и-Пикассо.

— Теперь их двое! — театральным шёпотом говорит Санька, повернувшись к Франсу, в деланном испуге округляя глаза.

Опять смешки, и кажется, наши жопошники с несколько излишним интересом смотрят на брата. Санька не комплексует…

… не вполне считывая природу этих взглядов. Мужеложество как явление он понимает, и с некоторой долей здоровой ехидцы даже принимает. Знает и о том, кто есть кто из наших гостей.

Но сопоставить некий абстрактный интерес к мужчинам с таковым интересом к себе брат явно не в состоянии. Мысленно делаю пометочку поговорить с ним, и отдельно — с представителями, так сказать, сексуального авангарда. Или арьергарда?

— Очень вкусно, — похвалил Марсель Пруст, отведав моей стряпни, не слишком даже кривя душой. Готовить я не великий мастер, но несколько «коронных» блюд и в самом деле удаются. Плов притом ещё с прошлой жизни. Да, бывает…

— В самом деле, — подтвердил Анатоль Франс видом знатока, и разговор у нас перетёк на кулинарию, а потом самым странным образом на охоту и прочие мужские радости.

— Ужин у костра после целого дня в седле, — протянул романтически настроенный Костровицкий[iii], — запечённая на углях дичь, поданная чернокожим слугой на деревянном блюде, вместе с пряно пахнущими плодами и кореньями, ещё поблёскивающими каплями воды…

Поэт изрядно разошёлся, перейдя на белый стих и вовсе уж завравшись.

Санька явственно хрюкнул, и давя смех, дожевал и проглотил рис, но Костровицкий не дал ему пощады, повернув к нему затуманенную вдохновением физиономию, более всего напомнившую мне морду бурёнки, страдающую запором. А судя по братову хрюканью, не только мне.

«— Му-у!» — сказан он мне одними губами, тут же закрыв рот ладонью и смеясь одними глазами.

— Не обижайтесь, — я вытер рот салфеткой, прикрывая усмешку, — но это и в самом деле забавно. Нет-нет… поэтический образ вполне удачный, просто не имеет ничего общего с действительностью.

— Угум, — поддержал меня Санька, весьма посредственно, если не сказать больше, знающий французский, но ничуть не смущающийся незнанию, — Ваши образы…

— Твои, — перебил его поляк, — мы же уговаривались на «ты».

— Твои образы, — поправился брат, — хороши и уместны, но исключительно для горожан, изредка совершающих променад с ружьём. Для человека, который живёт вельдом, ну или степью, лесом… неважно, всё выглядит несколько иначе. Дичь на углях — рутина, и более всего хочется хорошей похлёбки, каши да свежего хлеба, непременно притом с молоком.

— Равно как и… — Санька снова хрюкнул, — спать на потнике, положив седло на голову. Он, хм… воняет. Мы можем так жить годами, но романтика? Не-ет…