Университеты

— Молчать, не разговаривать, не курить, — сказал он негромко, и Фаддей, ворохнувшись неловко, упёрся босой ногой в чью-то руку, и только сейчас осознал, что на Туретчину переправляется не он один. Нет, так-то оно обговорено и понятно… но всё равно — нежданчик!

Взявшись за вёсла, жидяра начал выгребать к морю, шикнув невнятно, но явно матерно, на незваных помогальщиков. Получасом позже совместными усилиями поставили мачту и паруса, но разговоры контрабандист вести запретил.

— Курить можно, — негромко сказал он, — но штоб не шуметь! Я море слушаю, и не дай…

Закурив, мужики запереглядывались молча, вслушиваясь в море и шарохаясь при каждом хлопке паруса. Обстановка самая нервенная, а в такой хуже нет, чем тихо и молча! Тута бы наоборот, руки чем-ничем занять, по крестьянской-то привычке, и — жданки!

«— Жидяра ентот какой-то насквозь неправильный, больно уж здоров! — размышлял Фаддей, — Не приведи Господь на кулачках с таким сойтись! Нет, так-то проиграть не стыдно… но жиду!? Стыдобушка… нехристю православный человек… не-е… Или…»

Он вроде как примерился взглядом к кряжистой фигуре и ровным, плавным движениям гребца, без натуги толкающего вёслами тяжёлую рыбацкую лодку с шестью здоровыми мужиками в качестве груза. По мнению Фаддея, жидам предполагалось быть тщедушными и противными, штоб сразу видно было — вон они, христопродавцы! С печатью Каиновой!

На Тамбовщине он вообще не видел жидов, но батюшка говорил о них как-то так, что перед глазами будто вставали те самые — с печатью. Христопродавцы!

Здеся, у самово Чорного моря, понавидался всяких за минувшие две недели. И тощих, и толстых, и таких, што вот прямо она — печать! Но это неточно.

Больно много здеся носатого люду, виду самово нерусскова. На иного глянешь — ну жид! Ан нет, армянин или вовсе, прости Господи… казак!

— Ну, всё… — объявил наконец жидяра, прерывая размышления Фаддея, — орать не нужно, но если сильно надо размять языки, то осторожно — можно.

Захмыкав степенно, мужики не сразу воспользовались разрешением, блюдя достоинство. Потихонечку перезнакомились, поручкались, обменялись друг с дружкой табачком. Однако же раскрывать душу не спешили, успеется! Чай, не един день в лодчонке плыть, до тошнотиков ещё надоесть успеют соседям вынужденным.

— Скажи-ка, мил человек, тебя как звать-величать? — поинтересовался у жида самый старый из мужиков, двадцатидевятилетний Семён.

— Зовите Соломоном, — равнодушно отозвался контрабандист, — и сразу — да, это не настоящее имя, а настоящее вам и знать нечего!

— А чиво… а-а! — Семён закивал понятливо, и оборотясь к прочим, пояснил:

— Правильно! Неча языком о зубы лишнее лязгать! Мы тама будем, а ему ишшо не раз и не два шарохаться так… верно?

— Верно, — равнодушно отозвался Соломон, доставая трубку.

— И што… — переглянувшись с мужиками, осторожно спросил Фаддей, — сильно опасно? Ну… ремесло твое?

— Пф… — Соломон наконец раскурил трубку, обдав завистливо принюхавшихся мужиков клубами ароматного табашного дыма, не чета махорошному.

— Царь-батюшка очень расстраивается, когда его православные подданные хотят жить хоть где, но лишь бы не под его православной отеческой дланью, — ёрнически сказал жид, — А когда он расстраивается, то посылает своё христолюбивое православное воинство делать а-та-та и пиф-паф неразумным подданным.

— Ишь, заворачивает, — крякнул восхищённо один из мужиков позади Фаддея.

— Пиф-паф… — повторил Семён и ощёрился, дёрнув щекой, — батюшку мово так… пиф-паф! Артиллерией восстание мужицкое усмиряли.

— Вот и нас… артиллерией недавно, — кивнул Соломон, и между жидом и мужиками пробежала искорка понимания.

— А сам-то чево? — спросил у жида невысокий, но дивно кряжистый Аким, — Ну… от царя, хм… батюшки.

— Батюшка, — прошипел Семён, усмехаясь зло, — осиротеть бы! Штоб все эти батюшки да матушки с дядюшками, тётушками да диташками… разом! До седьмого колена! Со всем семенем дворянским!

— Сам? — Соломон пожал плечами и проделал непонятным мужикам манипуляции с парусом, — Родные могилы, они, знаешь ли, не вдруг отпускают.

— Ты, мил чилавек, уж прости, — заранее завиноватился Аким перед жидом, — тока как бы нам ето… душеньку успокоить? Письма от родовы, да на переезд вспомогание денежное, ет одно, а живой чилавек, ето же совсем иной коленкор выходит! А? Как там оно?

— Как там, — едко подчеркнул жид, — не знаю, не был лично. А так… ну, нормально.

Он пожал плечами, подбирая слова.

— В Османской Империи вас в лагеря определят, на карантин, а оттуда уже и в Африку пароходами.

— Читывал, — мнительно сказал Семён, — но што-то не шибко и верится. Магометянам-то с каково перепугу нам помогать?

— А… — улыбнулся Соломон и отвлёкся, весь превратившись в настороженный слух. Замерли и мужики… -

— Показалось! — успокоено сказал контрабандист, и мужики снова задышали, — С османами как раз просто, им тот факт, что православные от православного царя бегут — мёд и мёд! Во всех газетах пропечатывают, и уж поверьте — искренне султан помогает, от всей души! У него же христианских подданных полным-полно, и все они на русского царя смотрят.