Уплотнение границ. К истокам советской политики. 1920–1940-е

«Ах-ах», – написал Сталин красным карандашом на шифротелеграмме Литвинова, сообщавшего о ходе переговоров в Монтрё по поводу пересмотра конвенции о Проливах, подписанной в Лозанне в 1923 году[746]. По утверждению Литвинова, он добился гарантий, что советские корабли никогда не получат отказа в проходе через черноморские проливы. Это вызвало усмешку у Сталина, не верившего в добрые намерения турецкого правительства[747]. Турция требовала ремилитаризации проливов и права контроля над проходом военных судов с суммарным водоизмещением свыше 15 тысяч тонн. Сталин не был склонен видеть в этом стремление Турции утвердить свой суверенитет в отношениях с великими державами и гарантировать себе защиту в случае вражеской оккупации болгарских портов. Положиться в вопросе прохода советского флота на добрую волю Анкары казалось ему немыслимым. Литвинов же не понимал такой реакции: «Я не думаю, чтобы нам обязательно необходимо было когда-либо сразу в один день провести через проливы весь наш флот». Литвинов был так наивен? Или Сталин слишком недоверчив?[748]

«Погранично-территориальный вопрос»[749], как называли его советские дипломаты, стал ключевым в середине 1930-х годов из-за угрозы со стороны Японии и нацистской Германии; эта угроза не столько заменила страх перед британским империализмом, сколько добавилась к нему. На некоторых границах противостояние перешло в прямые столкновения, например в оккупированной японцами Маньчжурии. Но в большинстве случаев государства, расположенные по периметру Советского Союза, в попытках выжить и сохранить национальную независимость проводили политику нейтралитета или придерживались тактики балансирования. С точки зрения советского руководства, однако, это ничуть не уменьшало, а, напротив, даже усиливало ощущение угрозы на границах. В действительности Польша, Финляндия, Эстония, Латвия и Румыния на западе, Турция и Иран на юге никогда не воспринимались в качестве стран, способных проводить самостоятельную внешнюю политику. Если они не занимали просоветских позиций, то их территория рассматривалась в контексте подготовки к войне как плацдарм для размещения войск великих держав[750]. При взгляде из Кремля карта Европы выглядела сжатой до минимума[751]. Для Москвы нейтралитета просто не существовало. Это значило, что горизонт безопасности – как с военной, так и с полицейской точки зрения – простирался за границы государства. Кроме того, внешняя политика, особенно в отношениях со странами-лимитрофами, все больше и больше носила отпечаток личного влияния Сталина. Начиная с 1937 года, когда в Наркоминделе прошли массовые чистки, прерогативу принятия решений узурпировала группа партийных руководителей, что отразилось на выборе методов обеспечения высшей ценности – безопасности на границе. Каким образом и где именно Сталин и его дипломаты пытались осуществлять контроль за пределами СССР? Что скрывалось за уклончивой реакцией Москвы, когда речь заходила о демаркации границы? Как интерпретировать понятие косвенной агрессии, предложенное Молотовым за столом трехсторонних переговоров с участием Франции и Англии летом 1939 года?

Контроль над пограничной зоной соседей

На сухопутных границах обеспечение безопасности по другую сторону рубежей носило прежде всего полицейский характер. Оно касалось 25-километровой пограничной зоны, установленной соглашениями о «малой границе» конца 1920-х годов. Советское правительство пыталось использовать эту юридическую базу, чтобы добиться от соседей проведения желательной для него политики. Возьмем в качестве примера переговоры с Ираном и Турцией во второй половине 1930-х годов.