Уплотнение границ. К истокам советской политики. 1920–1940-е

Восстания и беспорядки, охватившие в феврале – марте 1930 года, в ходе принудительной коллективизации и раскулачивания, 15 приграничных районов Украины и Белоруссии, стали для руководителей, подобных Любченко, долгожданным подтверждением их взглядов. С 20 февраля по 2 апреля в 11 приграничных районах УССР был зафиксирован 871 случай беспорядка, тогда как в 30 внутренних районах таковых было лишь 845[421]. Провал идеи пограничной полосы как «витрины» был очевиден. Эти районы еще предстояло завоевать в политическом и социальном смысле, и главным орудием этой политики должны были стать чистки и насильственная реорганизация территории. Кроме того, внимание советского руководства к погранполосе и ее жителям, особенно в Белоруссии и на Украине, следует также рассматривать в военной перспективе. Погранполоса была зоной взаимодействия между СССР и его врагами, между страной победившего пролетариата и капиталистическим окружением. Ей предстояло стать «линией Мажино» в процессе строительства советской родины.

Нерушимость границ и защита территории

В самом деле, как могли большевики поверить в то, что капиталистические державы примирятся с существованием Страны Советов? Переход к мирному сосуществованию, наметившийся в начале 1920-х годов, не повлиял на общую враждебность в отношениях между двумя системами. Более того, большевики были убеждены, что успехи, которых удалось добиться советской дипломатии начиная с 1924 года, не могли не усилить желания капиталистических стран рано или поздно свести счеты с СССР. Сразу подчеркнем важность этого «не могли не» в советской ментальной и риторической системе, в которой логические заключения нередко служили достаточным доказательством существования проблемы. Впрочем, наглядных проявлений враждебности по отношению к СССР тоже хватало. Счет им вели как дипломаты, так и сотрудники разведки и органов безопасности: вербовка шпионов иностранными консульствами, засылка агентов через границу, военные провокации, антисоветские кампании в печати, проекты антисоветских блоков, подготовка военной интервенции… Служил ли этот поток информации для выработки политики, и если да, то какой?

Особое внимание к вопросам обороны территории и защиты границ стало заметным в 1925 году. Первая большая волна страха перед новой войной, которая в историографии нередко датируется 1927 годом, в действительности была запущена двумя годами ранее[422]. Затем приступы страха повторятся в более широких масштабах осенью 1926 и весной 1927 года. Как связана инструментализация военной угрозы с поиском мира на границе? Какое место занимала в этой ситуации информация, поступавшая с границ? Как мы убедимся, советские власти рассматривали пограничные инциденты в качестве барометра отношений между соседями. Ощущение уязвимости, присущее слабому изолированному государству, обеспечивало границе центральную роль в политике. На повестку дня вставала милитаризация рубежей.

От угрозы войны к поиску мирных решений: повторяющийся сценарий

В архиве главы советской политической полиции Ф. Э. Дзержинского хранится толстая папка с документами, касающимися обострения международной ситуации и необходимости усилить обороноспособность страны. Они относятся к маю 1925 – июлю 1926 года. В большинстве из них речь идет об «агрессивной политике Польши и положении в Польше после переворота Пилсудского»[423]. Среди опубликованных дипломатических документов за 1925 год также можно найти много деклараций Чичерина, в которых говорится о необходимости лучше защищать границы. Так, 14 мая 1925 года, выступая перед делегатами 3-го съезда советов СССР, нарком иностранных дел заявил:

Наша политика, имея своей основой стремление к сохранению мира и содействие всеобщему миру, есть политика оборонительная, которая всеми своими комбинациями, усилиями и действиями преследует цели защиты или подготовку защиты наших территорий, наших границ, наших берегов и тех путей, которые ведут к нашим берегам[424].