Упоение местью. Подлинная история графини Монте-Кристо

– Товарищи! Через тридцать минут поезд прибывает в столицу Советского Союза! – Розовощекая, улыбчивая проводница обходила одно за другим купе международного вагона, полностью занятого членами делегации, и везде старательно повторяла одну и ту же заученную фразу на русском, немецком и английском языках.

В вагонных купе началась оживленная суета, и не только из-за того, что многие впервые посещали загадочную Страну Советов, но и потому, что вдруг выяснилось: вещи, извлеченные из чемоданов за нескольких дней пути, никак не умещаются обратно.

– Подъезжаем! – радостно сообщил Ирине, выйдя из соседнего купе, сухонький общительный старичок-француз, постоянно пребывавший в благостном настроении и оттого напевавший себе под нос арии из опер, хотя, может быть, причинно-следственная связь была противоположной. – Тридцать минут – это, считайте, почти приехали. Так-то вот. Вы, мадам Зинаида, в Москве-то раньше бывали? – уже в который спросил, глядя по-стариковски бесцветными глазами.

– Доводилось, мсье Поль, – смирившись с его простительной для почтенного возраста забывчивостью, улыбнулась Ирина. – Еще в детстве вместе с родителями. Впрочем, я была совсем маленькой, поэтому мало что помню. Разве что несколько слов по-русски.

Старичок слушал внимательно, будто в первый раз.

– У меня, знаете ли, прабабка родом из Смоленска, – в который раз повторила Ирина заученную версию, достала длинный мундштук и папироску из сумочки и, извинившись, прошла в тамбур, где уже стояли двое – Фридрих, высокий, худощавый, рыжеволосый, шумный немец из делегации, бесцеремонно подсевший к ней еще в первый день пути в вагоне-ресторане с категоричным заявлением, что в обществе такой очаровательной фрау готов ехать хоть до Китая, и русоволосый, безбровый мужчина средних лет с немного одутловатым лицом и настороженным взглядом, появившийся в вагоне сразу после пересечения границы, имени которого она не знала.

Ирина кивнула мужчинам и закурила, поглядывая в окно и чувствуя нараставшее внутри волнение от предстоящей встречи с Москвой.

Всю дорогу от Берлина она старалась не вступать в разговоры, сторонилась общества малознакомых людей и предпочитала больше слушать, чем говорить, тем более что слушать было интересно, особенно в вагоне-ресторане, где закипали жаркие споры на английском, французском, немецком и испанском языках, только последний из которых она знала недостаточно хорошо. Хотя она всегда садилась где-нибудь в уголке, но незаметной оставаться не удавалось: одинокая молодая женщина всегда предмет смелых фантазий мужчин, которые обычно приравнивают отъезд из дома к временному расторжению семейных уз.

Разговор в тамбуре шел на немецком, причем русоволосый, хотя и говорил свободно, все же допускал интонационные ошибки, свидетельствовавшие, что немецкий не его родной язык.

– Послушайте, герр Моисеев, – обратился к собеседнику Фридрих. – Давайте спросим фрау Зинаиду, пусть она скажет свое мнение, – жестом пригласил поучаствовать в разговоре Ирину. Она вопросительно посмотрела на немца, отметив быстрый, оценивающий взгляд Моисеева.

– Мы, фрау Зинаида, тут спорили о моральном аспекте смертной казни, – попытался пояснить суть беседы Фридрих, однако был бесцеремонно прерван русским оппонентом.

– Нет! – категорично заявил тот. – Речь шла не просто о моральном аспекте смертной казни, а о смертной казни как высшей форме революционной защиты от индивидуальных политических противников и о массовом терроре как необходимом инструменте классовой борьбы.

– Какой серьезный разговор! – удивленно воскликнула Ирина. – И что же? Господа хотели бы знать мнение женщины? – поправила волосы и кокетливо улыбнулась, потому что знала: ей идет короткая стрижка, сделанная в Париже за несколько часов до отъезда.

– Да-да! – кивнул Фридрих, глядя восторженно.

На лице Моисеева, засунувшего руку в карман галифе, появилась скептическая улыбка.

Ирина, не спеша, извлекла папироску из мундштука и аккуратно затушила. Хотя вступать в спор не хотелось, однако простить скепсис в глазах было невозможно.

– Что ж, – начала говорить, покручивая мундштук, – насколько мне известно, революционная мораль предполагает отсутствие наказания за убийство и насилие, если таковые совершены ради достижения «общей цели» или «общественного блага» и исходят из так называемой «политической целесообразности», – бросила вопросительный взгляд на Моисеева, который нехотя кивнул, – и тем самым в корне отличается от общепринятой морали христианской.

– Мы в Бога не верим! – язвительно заметил Моисеев. – У нас вера другая. В светлое будущее всего человечества, и его благо для нас выше интересов отдельных людей и класса эксплуататоров, – глянул с вызовом.

– Надеюсь, несмотря на распространение в Советском Союзе новой веры, – заметила, что Моисеев недоуменно вскинул глаза, – под названием «научный атеизм», вы все же помните изречения из Ветхого Завета по этому поводу? – с удовольствием отметила, что Моисеев поморщился и засунул и вторую руку в карман галифе.

Перешла на усвоенный от отца менторский тон: