Упоение местью. Подлинная история графини Монте-Кристо

– «…а если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, ушиб за ушиб». И, похоже, русские революционеры вполне последовательно следуют ветхозаветному учению. Разве не так?

Моисеев посмотрел вопросительно.

– Вспомните, разве не послужил так называемый белый террор поводом для начала террора красного?

Фридрих оживился, поглядывал то на Моисеева – с усмешкой, то на Ирину – с нескрываемым удовольствием.

– Но есть еще кое-что, написанное в Книге Бытия, – продолжила она. – «Кто прольет кровь человеческую, сказал Господь, того кровь прольется рукою человека». Другими словами, проливая чужую кровь, следует ожидать, что и ваша кровь будет проливаться, причем по тем же правилам, которые вы избрали. Или без правил, если у вас самих таковых нет. Следовательно, человекоубийство, – Ирина с улыбкой посмотрела на Моисеева, – если оно совершено сознательно, неважно, по каким, политическим или жизненным мотивам, без сомнения, должно быть наказуемо. И это есть общечеловеческий принцип справедливости.

– Я вижу, вы хорошо подкованы! – сквозь зубы процедил Моисеев.

– О да! – усмехнулась Ирина. – Меня одно время занимал этот вопрос.

– А сейчас? – настороженно глянул Моисеев.

– А сейчас, – потирая пальцами горло, Ирина снова улыбнулась, – увы, уже не занимает. Простите, товарищи, – заторопилась она, – мне надо собрать вещи. Подъезжаем, кажется… 

* * *

В автомобиле по пути с вокзала к гостинице Ирина жадно всматривалась в знакомые с детства улицы и дома, узнавая и не узнавая после долгой разлуки. Ей казалось, что дома тоже всматриваются в нее, силясь понять, та ли это беззаботная веселая Ирочка, которую они знали. Все годы в эмиграции ей представлялось, что, увидев когда-нибудь снова Москву, не выдержит, расплачется или сердце разорвется. Не расплакалась. И сердце не разорвалось. Наверное, оттого, что пережитое за последние годы притупило остроту восприятия и ощущений, а может, потому, что знала – это уже не ее город, здесь по новым законам живут другие люди, которые исповедуют иную веру.

Делегацию разместили в гостинице «Савой». Устроившись в номере, упорно хранившем следы былой роскоши и великолепия, Ирина оставила вещи и поспешила на улицу. Очень хотелось, проскользнув через дворы, оказаться возле своего дома в Архангельском переулке, просто для того, чтобы взглянуть и прикоснуться к воспоминаниям, зайти в Антиохийское подворье, помолиться и поставить свечи за усопших и убиенных, наконец, просто заглянуть в булочную, где в детстве покупала свежеиспеченные ароматные калачи, если, конечно, там еще есть булочная, но… этого делать нельзя. Никак невозможно рисковать. Хотя прошло много лет и в ней, наверное, уже трудно узнать прежнюю Ирочку, все-таки существует вероятность встречи с людьми, которые ее знали. Последствия такой встречи просчитать невозможно. А она не для того сюда приехала.

Прошла по Кузнецкому Мосту до Камергерского переулка и остановилась у здания Художественного театра – пловец на фасаде по-прежнему боролся со штормовыми волнами, стремясь к одному ему известному берегу.

«Вот и я, – подумала Ирина, – словно плыла к известному только мне берегу и даже увидела его очертания вдали, но вдруг поняла, что это вовсе не тот берег, к которому я так стремилась. В этом городе мне уже нет места и нет адресов, где меня ждут. Хотя кусочки оборванных корней еще остались глубоко в земле, но уже не смогут дать всходы».

Свернула направо за угол, пошла вверх по Тверской, всматриваясь в прохожих. Поменялась не только одежда – изменилось выражение лиц, настороженней стали глаза и появились новые походки: у одних – торопливые, будто безумно опаздывают туда, куда опоздать нельзя под страхом смерти, у других, напротив, тяжелые и размеренные, как у грузчиков, несущих тяжелые мешки по узким сходням, оступиться с которых нельзя и медленнее пойти тоже нельзя, потому что собьется ритм, заданный строгим хозяином, третьи же, в основном в военных френчах и кожаных куртках, вышагивали уверенной поступью хозяев.

Перешла на другую сторону улицы и остановилась у памятника Пушкину на бульваре. Бронзовый поэт был печален. Стоял, сняв шляпу, будто провожая в последний путь навсегда ушедшую Россию. С грустной снисходительностью с постамента наблюдал за суетой новых господ и новых рабов, еще не ведающих о судьбе, которую готовили им вечно живые вожди.

«Милый, милый Александр Сергеевич, – думала, вглядываясь в бронзовое лицо, – каково тебе смотреть на орущий в безнаказанной храбрости авангард новой поэзии, всех этих футуристов, имажинистов и ничевоков – «надменных потомков», которые пытаются сбросить тебя «с корабля современности», расклеивают по Москве афиши, извещающие о «смерти» Ахматовой, называют Блока мертвецом, которому пора в могилу. А на самом деле, оплевав Золотой и Серебряный века русской поэзии, перескочили в каменный. Время, конечно, рассудит. Но очень уж долог суд. Не всем суждено дожить».