Упоение местью. Подлинная история графини Монте-Кристо

«Взъерошенный, вечно спешащий и вечно опаздывающий», – вспомнила слова Софи о главном режиссере обоих Императорских театров: драмы и оперы – Александринского и Мариинского, с которым та познакомилась, когда в ее красивую взбалмошную голову однажды ненадолго залетела мысль стать актрисой. Сама Ирина Мейерхольда видела лишь пару раз, да и то издалека. Первый раз – после лермонтовского «Маскарада», поставленного режиссером в самом начале 1917 года на Императорской сцене и показавшегося ей, семнадцатитилетней, не только прекрасным и романтическим, но и щемяще-мистическим и пугающим, как дурное предзнаменование; последний – в Зале армии и флота на Литейном, куда ходила на спектакль вместе с Ники. Сейчас отметила, что Мейерхольд почти не изменился, разве что лицо стало худее, а выдающийся нос еще выразительнее. Мейерхольда она не одобряла. В 1917 году тот безоговорочно принял большевистский переворот. Хотя, конечно, многие представители богемы в то время были очарованы революцией, показавшейся приходом царства Христова на землю, если, конечно, закрыть глаза на кровавую бойню Гражданской войны и большевистский террор, расстрелы вчерашних друзей по ложным обвинениям и безо всяких обвинений, разруху, голод и одичание страны. Слышала от Софи, которая знала все обо всех, что в 1918 году Мейерхольд вступил в РСДРП большевиков и возглавил театральный отдел Наркомпроса, чтобы средствами революционного агитационного театра помогать новой власти, при этом надел кожаную тужурку и прицепил парабеллум, с удовольствием играя роль театрального бунтаря.

«Ну, так для Севы революция – просто новый спектакль. Грандиозная постановка на огромной сцене», – снисходительно заметила тогда Софи. Впрочем, Ирина не осуждала его наивный романтизм. К тому же он никого не убивал.

Мейерхольд плюхнулся на стул напротив жены и закрутил головой.

– Сиди уж, – махнула рукой Зинаида, подав знак поспешившему было к их столику официанту, чтобы не подходил, – я все заказала, сейчас принесут. Уж думала, не дождусь тебя! – В голосе прозвучал упрек, будто действительно давно ждала.

– Да смех сплошной! – сделав виноватое лицо, хорошо поставленным голосом воскликнул Мейерхольд. – Представь, встретил Соколова…

– Володю?

– Ну да! И он меня просто уморил. Представь, ставит в Берлине на немецком языке «Идиота», – отломил кусочек хлеба и бросил в рот, – Достоевского.

– Я поняла, что не Мариенгофа, – мгновенно вспыхнув, язвительным тоном сказала Зинаида.

– И вот, – словно не заметив реакцию жены, продолжил Мейерхольд, – читает Володька актерам пьесу, причем, заметь, в труппе крупнейшие немецкие актеры… – прервался, увидев официанта, который поднес к столу глиняные горшочки с супом.

– Прошу, уха с расстегайчиками, – любезно улыбаясь, тот поставил блюда перед гостями.

– Отлично! – Мейерхольд потер руки, придвинул горшочек, наклонился, с наслаждением вдохнув запах и осторожно, боясь обжечься, проглотил первую ложку супа. – У-у-у, вкуснотища! – откусил расстегай, пожевал и торопливо проглотил под ожидающим продолжения взглядом Райх. – Так вот. Читает Володька первый акт, когда Рогозин рассказывает князю Мышкину, как валялся пьяный ночью на улице в Пскове – и собаки его объели… – торопливо, с видимым удовольствием проглотил еще пару ложек ухи. – И что же? – разломил расстегай, поднес к носу и вдохнул аромат, – только прочел – глядит, немцы все от смеха покатываются. Спрашивает, конечно, в чем дело? Отвечают – перевод, мол, плохой, публика смеяться будет. «Почему смеяться?» – спрашивает. «А вот насчет собак очень смешно! Как собаки могли Рогозина покусать, когда они все в намордниках по улицам ходят?» – весело глянул на жену, которая задумчиво помешивала ложкой суп, так и не начав есть. – Нет, Зиночка, ты представь только, – потряс ложкой, – пришлось ведь это место вы-черк-нуть! Чтоб немцев не веселить, – заливисто рассмеялся.

– Не знаю, Сева, что здесь смешного, – недоуменно посмотрела на него Райх. – Выкидывать из Достоевского куски – преступление! – сказала наставительным тоном. – И собаки на улицах без намордников – преступление! Потому что Достоевский – гений, а собаки, Сева, всегда должны быть в намордниках. Чтоб знали свое место!

Мейерхольд, мгновенно состроив на живом выразительном лице шутовское выражение почтительного внимания и полного согласия, ловко спрятал улыбку.

– И прекрати корчить рожи, Всевочка! – воскликнула Райх, но все же не выдержала и, глядя на мужа, сначала улыбнулась, а потом рассмеялась.

– Ура-а! Мы победили грусть! – Мейерхольд несколько раз подскочил на стуле, размахивая ложкой над головой.

– Немедленно прекрати, слышишь? – Райх посмотрела на мужа ласково, как любящая мать смотрит на расшалившегося ребенка. – А то уйду! – погрозила пальчиком, сразу превратившись в капризного ребенка.