Упражнения

Роланд мысленно удалялся от стола – ощущение было такое, что он воспарял, – впав в состояние довольного умиротворения. Он словно взирал на стол с высоты. За ним сидели серьезные мужчины и женщины. Умные, трудолюбивые, мечтавшие о социальной справедливости. Если бы они обладали какими-то привилегиями, то не раздумывая поделились бы ими с другими. И весь мир – эти мысли ему навеяло его состояние – был полон таких людей. Все хорошо. Он вспомнил себя в возрасте Лоуренса, как на его глазах две кареты «Скорой помощи» увозили пострадавших в дорожной аварии, а он скрывал слезы радости от этого откровения: какими хорошими, оказывается, были в глубине души люди и каким продуманным оказалось мироустройство. Его отец действовал героически. Это было ясно – тогда и сейчас. Любую проблему можно было решить. Даже проблему воюющих Балкан, даже проблему Северной Ирландии. Роланд унесся в мыслях еще дальше. Теперь он окончательно утратил чувство реальности и был настроен на сентиментальный лад. «Зефирный» – так он это называл. Как будто кто-то накапал ему в стакан с коктейлем психотропного вещества. И по мере того как обволакивавшие его голоса звучали все громче, он погружался все глубже в сладкую пористую массу одурманенного состояния и, уже махнув рукой на тщетные попытки объяснить, что с ним происходит, ощущал лишь удовольствие от самого факта своего существования. Какая же это удача – просто быть, обладать разумом – этим активом, который никогда не записывали в колонку «кредит» в бухгалтерском реестре социального капитала. Он вспомнил строку из «Оды к Психее»: «вся в вьющихся стеблях шпалера исправного ума». Для кого-то это была привилегия, но не для Роланда – хоть денег у него было с гулькин нос, его ум все еще исправно работал. Пускай и размягченный, как зефир. Но затейливый, как густой узор вьющихся стеблей роз на садовой шпалере.

И в этот момент он выпал из своей грезы, наполнил бокал и подключился к беседе, которая, к сожалению, начала затухать. У роз имеются шипы. Бездушный ритуал момента предусматривал славословия по поводу великих трудов Джона Мейджора, премьер-министра, добропорядочного, всеми оплеванного человека, который стал жертвой, с одной стороны, оравы чудаков из числа парламентских правых, намеревавшихся осуществить фантастический проект по отделению Британии от Европы, а с другой стороны, однопартийцев, этих мелких греховодников, к всеобщей потехе уличенных в своих похождениях в тот самый момент, когда – так это было представлено в прессе – премьер призывал нацию к умеренности и уважению непорочных семейных ценностей[117].

* * *

Через несколько месяцев, в сентябрьскую субботу, спустя три дня после своего десятого дня рождения, Лоуренс сидел за этим расчищенным столом, и перед ним лежали ножницы, газетные вырезки, клей и альбом большого формата, который он попросил себе в подарок. Дафна была на работе. Ее дети – в Борнмуте у отца и его двадцатичетырехлетней подруги Анджелы, с которой они виделись впервые. Роланд сидел за столом напротив Лоуренса. В последние дни они проводили наедине друг с другом меньше времени, чем раньше. Роланд задумчиво изучал лицо сына и, угадывая в нем черты Алисы, почувствовал, как в нем проснулась старая любовь или смутное воспоминание о любви. Он мог почти ясно вспомнить, каково это было – любить ее. Ее бледность, огромные темные глаза, прямой нос и эта ее привычка отводить взгляд прежде, чем она начинала говорить. А потом постарался увидеть, что же получилось из того, что оба родителя передали будущему сыну той ночью в Либенау, когда, стараясь не шуметь, единственный раз занялись любовью, что стало для Лоуренса его собственными чертами. Неуклюжая голова, казавшаяся несоразмерно большой на узеньких плечиках, и когда мальчик с чем-то соглашался, то не кивал ею, а как-то качал из стороны в сторону. Губы имели форму классического лука Купидона. Как сказала Дафна, когда-нибудь девушка, поцеловавшая этого мальчика, умрет от удовольствия. Он снова поглядел на голову, полную разных мыслей, по большей части невысказанных. Его всегда захлестывала волна радости, когда Лоуренс тихо подкрадывался к нему, брал за руку и делился каким-то сокровенным соображением, которому, он знал, предшествовали долгие размышления и поиски информации.

Пять лет назад он с Лоуренсом гостил у знакомых в их загородном коттедже. Их дочке Ширли было пять, столько же, сколько и Лоуренсу. Были там и дети постарше. А двоим самым младшим предложили поиграть вместе, мотивировав тем, что они подходили друг другу. Для них устроили поездку на пони, они сели в повозку рядом с возницей и по очереди брали вожжи. Вечером их искупали в одной ванне, а потом уложили спать в одной спальне. А в начале четвертого утра Роланда разбудил осторожный тычок в плечо. У его кровати стоял Лоуренс, чей силуэт темнел на фоне залитой лунным светом стены.

– Не можешь заснуть, милый?

– Не могу.

– Что случилось?

Большая голова мотнулась вперед, и мальчик заговорил, глядя в пол:

– Я не думаю, что Ширли мне подходит.