Он понял, что мама уже неживая, и уже был готов горевать, но не мог этого делать в ее присутствии. Он решил, что первым не встанет. Его удерживало в палате не ощущение значимости момента прощания, но сыновняя учтивость. Он провел многие часы в этой душной комнате. Долгие годы ее жизнь была затяжной опадающей волной некогда бурного прибоя. Отступая, эта волна оставляла после себя лужицы застывших воспоминаний. Большая лужа, вместившая в себя память о полувековом браке с Робертом Бейнсом, отсутствовала. Она испарилась давным-давно, когда мать еще была способна узнавать своих детей, но не внуков и могла вспоминать отдельные отрезки прожитой жизни. Когда Роланд пытался намеками возродить ее память о муже, она воспоминала только Джейка Тейта. Сьюзен повесила на стене фотографию своего отца. Воспоминания Розалинды о первом муже были светлыми. Она рассказывала о нем Роланду задолго до своей болезни. Но не все лужицы памяти относились к далекому прошлому. Она вспоминала о поездке в Кью-гарденз[163]
с Роландом пять лет назад. Были живы и ее воспоминания о матери, умершей в 1966 году, о ком она до сих пор сильно беспокоилась. Давненько они с ней не виделись, и надо бы съездить в деревню навестить ее, потому как она уже совсем старенькая и слабенькая. Иногда Розалинда собирала походную сумку с гостинцами и дорожными принадлежностями. Яблоко, пачка печенья, свежее белье, карандаш, будильник. Рядом торчали сложенные листки бумаги – по ее словам, это были билеты на автобус.Пришла смотрительница, чтобы их отпустить. Сейчас начнется вторая смена обеда, сказала она, и им придется уйти. Значит, сейчас он в последний раз в жизни увидит маму, скрючившуюся за столом рядом с десятком громко переговаривавшихся стариков. Ему казалось невероятным, что она была еще способна есть. Ее голова так и свисала вперед, глаза были широко раскрыты, как и ее рот. Она не мигая уставилась в миску с пюре и не слышала, как дети с ней попрощались. Роланд поцеловал ее в голову, дрожащую и холодную, и снова заметил широкую проплешину на затылке. Ему полегчало, когда они вышли на тенистую улицу, заставленную припаркованными автомобилями. Находясь рядом с братом и сестрой, он почти ничего не чувствовал. Ему надо было побыть одному. Он предположил, что и им того же хотелось, потому что, покуда они шагали к ближайшему кафе, Сьюзен и Генри обсуждали другие дома престарелых, где, как они слышали, царили порядки куда хуже и которые обходились дороже, чем этот.
Кафе располагалось в помещении бывшего магазина поношенных вещей. Двое знакомых Сьюзен пытались «раскрутить его» за скромную арендную плату. Это было печальное заведение, которое тщилось казаться веселым: на столиках, покрытых тонкими скатерками в красную клетку, стояли горшки с геранью, а по стенам были развешаны таблички с истертыми забавными надписями – по-видимому, дар от местного паба. «
У него не было никакого настроения услышать крайне важные новости. Они втиснулись за крошечный столик и заказали по чашке чаю. Есть никому не хотелось. При виде маминого обеда – пюре в пластиковой миске – Роланда чуть не вырвало. Все как будто молча согласились с тем, что Сьюзен не могла огласить свои новости до подачи чая. Ей и Генри было уже под семьдесят. Все обычные признаки возраста в их лицах, в походке, в речи рисовали его будущее лет через десять-двенадцать. Но оба держались молодцом, пытался он себя ободрить. У обоих были несчастливые первые браки, закончившиеся скандальными разводами, о которых потом никогда не вспоминали, и безмятежные вторые союзы, покуда он плелся по жизни в одиночку, растрачивая энергию и не находя цели. По крайней мере, у него была масса друзей и знакомых, в том числе бывших любовниц, которых время от времени можно было зазвать к себе на ужин. Но с годами кое-кто остепенился и зажил спокойной жизнью во втором или третьем браке, и он стал видеться с ними все реже.