Упражнения

Вечера с Мирей в Западном Берлине стали казаться ему тривиальными. Там никого никогда не просили описать «ситуацию» в стране. Это не считалось допустимым. Представители западноберлинской богемы уверяли, что они подавлены системой, но эта система позволяла им думать, говорить и писать все, что они хотели, исполнять музыку, которую они любили, и декламировать стихи в любом стиле. Они бы назвали это репрессивной толерантностью. А на сборищах у Флориана и Рут в их убогой квартирке на седьмом этаже система была незримым, но готовым действовать врагом. Постоянная оценка ситуации, рассуждения о том, как выжить в этой ситуации, не сойдя с ума, и как не быть раздавленным системой – вот что было всегдашней темой их разговоров, эмоциональных, искренних, глубоких. И смешливых. Ханжество и бесцеремонное вторжение государства в личную жизнь приходилось скрашивать с помощью юмора самого черного свойства. То, что ситуация в других странах Варшавского договора еще хуже, служило им шутливой формой утешения.

Каждое его возвращение из Берлина в Лондон провоцировало бурные стычки с однопартийцами. Роланд яростно спорил со многими своими друзьями и сторонниками левого фланга Лейбористской партии. Вот когда ему стало ясно, насколько это нелепый союз. Он был членом партии с отличной репутацией, он раздавал листовки и лично агитировал за Вильсона[66] в 1970 и 1974 годах и арендовал автомобиль, чтобы возить стариков и инвалидов на избирательные участки голосовать за Каллагана весной 1979 года. Но сейчас, вернувшись из Берлина, он продолжал ходить на местные партийные собрания. В общих дискуссиях Роланд указывал на грубые злоупотребления в ГДР и, как свидетельствовали многие источники, нарушения основных прав человека по всей Советской империи. Он также напомнил аудитории о практике помещения в «психушки» русских диссидентов. Его речь встретили улюлюканьем и согнали с трибуны. Раздались крики: «А как насчет Вьетнама!» Таких же воинственных перебранок было еще немало. К нему на ужин пришла пара, которую он знал много лет. В то время он жил в Брикстоне. Они оставались членами Коммунистической партии Великобритании в силу верности старым политическим пристрастиям. После двухчасового спора о вторжении в Чехословакию (они настаивали, что советские войска были введены по «требованию» чехословацкого рабочего класса) он устало попросил их уйти. По сути, он их просто вытолкал вон. Они ушли, оставив неоткупоренную бутылку венгерского вина «Бычья кровь», к которой он просто не мог притронуться.

Друзья, не принадлежавшие ни к какой партии, тоже были ему несимпатичны. Он задавал себе один и тот же вопрос: почему зверства вьетнамской войны придавали советскому коммунизму более презентабельный вид? Ответ был ясен. В двухполярном мире холодной войны коммунизм был меньшим из зол. И если ты подвергал его нападкам, то тем самым лил воду на мельницу ужасного проекта капитализма и американского империализма. «Трезвонить» о злоупотреблениях власти в Будапеште и Варшаве, вспоминать московские показательные процессы или голодомор на Украине – это было равносильно тому, чтобы ставить себя один ряд с политическим отребьем, с ЦРУ и, наконец, с фашизмом.

– Ты сползаешь в правый лагерь, – заметил один из его старых приятелей. – Наверное, это старость.

На какое-то время Роланд нашел убежище в небольшой группе – «интеллектуалов среднего класса» – внутри Лейбористской партии, которая поддерживала всю демократическую оппозицию в странах Восточной Европы. Он написал две статьи для их журнала «Лейбор фокус», посещал лекции историка Э. П. Томпсона[67] и вступил в движение «Европейское ядерное разоружение». Они выступали против очевидного намерения двух сверхдержав разместить ограниченные арсеналы ядерного оружия по всей Европе, Восточной и Западной. Европа должна была стать ареной ядерной прокси-войны.