Уранотипия

И этим людям, несовершенным и бестолковым, снедаемым страстями и страхом, будет завтра явлен Новый Иерусалим, с лабиринтом его вечных улиц, что ждут тех, кто ходил по городу, что принял его, старика, за своего, и тех, кто сейчас едет по берегу Иордана, по недоразумению называемому Истрой, на телеге, груженной дровами, к монастырю.

Нет неправильных мест для Откровения. Если нужно было бы, Небесный Град был виден с белой крепостной стены, среди русских деревень, но темнота сказала монаху, что ждать видения нужно здесь.

Как-то, когда он еще выходил из кельи, то разговорился с одним старым хасидом, что приехал на Святую землю из Малороссии. Там он был богат, и чтобы не потерять богатство, приобрел множество золотых ложек и покрасил их так, чтобы они выглядели оловянными.

Сперва ему нравилось тут, но скоро хасид обнаружил, что летом слишком жарко, а воды в этом краю мало, несмотря на то, что море близко. Арабы любили хасидов ничуть не больше, чем русские жандармы, а их дети швырялись камнями ничуть не хуже, чем украинские. Хасид понял, что он тоскует по снегу, хотя раньше ненавидел холод.

Он решил вернуться, но прежде захотел поговорить с ребе Симхи-Бунемом из Ворки, сыном праведника ребе Менахем-Мендла.

Тот спросил беглеца о причине отъезда, и ему перечислили весь список: грязь и жажду, небо, прокаленное зноем, и ветры, которые несут из пустыни песок, и дожди, которые полны грязью из-за этого песка.  Упомянута была и человеческая ненависть, и вонь на узких улицах и турецкие башибузуки.

И ребе сказал, что хасид перепутал город. Он просто приехал не туда, а вот те, кто верно выбрал путь, живут совершенно в другом Иерусалиме.

Хасид задумался, а задумавшись, остался и был счастлив. Ну, или так, по крайней мере, он говорил.

Сейчас хасид, судя по всему, давно лежал на кладбище под Масличной горой, а вот старый русский монах мерно дышал в своей келье. В нем не было ровно никакого волнения, только уверенное спокойствие.

Он нравился этому городу, как и город нравился ему, несмотря на запахи мочи — ослиной и человеческой, истошные крики иноверцев, которые он слышал через каменные стены, опасности и войны, которые не истончаются на этой земле. Но старик знал, что если бы он сейчас сидел в холодной келье монастыря под Москвой, то думал бы ровно так же.

Все справедливо, когда достигнуто нужное сочетание — четыре из четырех, единое целое с четырьмя парами глаз, которые они продирают сейчас, умываются и готовятся в путь.

 

 

XXI

(видение)

 

Всякому овощу свой черед. Было на свете три дома — дом-один, дом-два, дом-три, а четвертому дому не бывать. Первый дом разрушили варвары, второй — римляне, а в третьем стоит печь, в печи — котел, в котле — утка, в утке яйцо, а кто спросит, что в яйце — тот молодец.

 

Еще в темноте три путешественника вышли с постоялого двора и вступили в лабиринт городских улиц.

Они шли сквозь него, и лабиринт расступался перед ними, как масло перед сталью. Слуги с трудом поспевали за ними. И дело было не в том, что они тащили несколько больших тюков. Странники двигались так, будто перед ними был не лабиринт, а его план, по которому был проложен маршрут.

Наконец троица забралась на гору над великим городом и отослала слуг.

Время, казалось, потекло вспять, как когда-то оно текло на Севере, когда люди в шубах ходили вокруг своих церквей.

Гора пахла горькими и сладкими травами. Восток начал бледнеть.

Иерусалим с его редкими огоньками лежал внизу, как темный муравейник.

Вместе они установили прибор, оказавшийся величиной с собачью будку.

Глядя в оптическую трубу, Максим Никифорович стал что-то настраивать.

Внезапно — хотя о настоящей внезапности тут речи не было, но все же это вышло неожиданно — над горизонтом сгустилось белое облако, которое сразу же стало шириться и дробиться.

— Не мираж ли это, господа? — скептически спросил Орлов.

— Нет, — медленно произнес подполковник, — нет, это не мираж.

Перед ними из облаков и ветра строился город.

Подполковник с капитаном только крестились, а художник уже начал жать на какие-то рычаги в своем аппарате.

Внутри треснуло, и Максим Никифорович вдруг завыл от ужаса. Аппарат был испорчен: деревянный ящик был разбит, будто по нему ударили топором, а стеклянные пластинки оказались расколоты.

Топографы не обратили внимания на этот вой и вонзили карандаши в планшеты. Они лихорадочно фиксировали размеры и форму облачной аномалии.

Это был куб, уходящий далеко за пределы горизонта.

Капитан помнил, что он должен быть в двенадцать тысяч стадий с каждой стороны, и по привычке перевел это в версты. Получалось, как от Петербурга до Парижа.

Город над ними состоял пока из прямоугольных конструкций, но они постоянно двигались, будто уточняя свое положение.

Топографы увидели, что пророчество сбывается буквально — Небесный Иерусалим был отражением Иерусалима земного, только на месте его центра еще не устоялась погода, и там картина была смазана потоками ветра.

Орлов вспомнил апостольские слова «…а храма я не видел в нем — Бог и Агнец святыня его», и если так, то храм небесному городу не нужен.