Урановый рудник

— Ну, пускай обманом. А разве не обман — человека с голыми руками против косолапого выпускать? Не обман разве — в драку лезть, когда знаешь, что тебя в ней даже не поцарапают? Раз Кончара убить нельзя, значит, и риска для него никакого. Это, по-твоему, честное испытание?

Девушка нахмурилась, на секунду даже перестав бинтовать разорванное медвежьими когтями плечо.

— Честное — это как же? — спросила она наконец.

Отец Михаил слегка опешил.

— Ну, как — честное… Честное — значит, правильное, — нашелся он.

Лицо девушки просветлело.

— Правильное, — уверенно объявила она. — Что Кончар сказал, то и правильно.

— Господи, помилуй, — пробормотал батюшка. — Ну, ладно… И что же сказал Кончар?

— Кончар сказал, что твой бог — обманщик, раз подсунул тебе эту железку. А кривду, сказал, только правдой победить можно. Вот поправишься, и снова в яме сойдетесь — ты да он, но уже без железок.

«Все правильно, — подумал отец Михаил. — Вот ведь сволочь, прости меня, Господи! И лицо сохранил, и вторую серию развлечения для толпы обеспечил, и меня за излишнюю резвость наказал, да так, что круче некуда… Спета моя песенка, потому что всех медведей в здешних лесах мне голыми руками не передавить…»

— Так что ты, дяденька, поправляться не спеши, — заключила девушка, затягивая узлом тугую повязку на его плече. — Жить-то небось сладко, хоть и в клетке.

— Спасибо тебе, милая, — сказал отец Михаил. — Только ты с боком поаккуратнее, не то, гляди, я и до ямы не доживу.

— Доживешь, дяденька, ты крепкий. Другой на твоем месте давно бы помер, а ты живой, на поправку идешь.

— Звать-то тебя как? — спросил отец Михаил.

— Звать-то? — девушка на секунду заколебалась, как будто этот вопрос поставил ее в тупик. — Синицей зови. Все так зовут, и ты зови, если хочешь. Настоящее-то имя я тебе все равно не скажу, нельзя его чужим говорить.

«Двойные имена, — сообразил батюшка. — Одно — для общего пользования, а второе — тайное, известное только ближайшим родственникам и… гм… духу-покровителю. Да, это тебе, отец Михаил, не кержаки-старообрядцы, это, брат, настоящие язычники».

— Синица, — повторил он вслух. — Хорошее имя. И птичка хорошая — юркая, звонкая… А про что это вы с этим… Гнусом толковали? Что это за срок такой?

Синица заметно помрачнела, тонкие брови сдвинулись к переносице, и между ними появилась крохотная складочка, обещавшая с годами превратиться в глубокую морщину.

— Известно, какой срок, — сказала девушка, не глядя отцу Михаилу в лицо. Пока она говорила, руки ее умело и ловко обрабатывали воспаленные, сочащиеся сукровицей рубцы на боку священника. — Пятнадцать лет.

— И что тогда?

— А ты не знаешь, что ли? Пятнадцать годков сровнялось — значит, рожать пора. Тогда, дяденька, дорога известная — под мужика.

Это было сказано совсем просто, словно речь шла о стрижке волос или прополке огорода.

— Под Гнуса, что ли? — не удержался отец Михаил от бессмысленного, в общем-то, вопроса.

Ответ его ошеломил.

— И под Гнуса тоже, — спокойно сказала Синица. — Под любого, кому охота придет. Ты будто сам не знаешь, как такие дела делаются.

— А вот, представь, не знаю, — искренне признался отец Михаил. — Ну-ка, расскажи.

Девушка пожала плечами, как бы говоря: ну, если тебе не лень выслушивать общеизвестные вещи, почему бы не рассказать? — и принялась рассказывать — негромко, почти шепотом, чтобы не услышал стоящий за дверью Гнус.

С ее слов выходило, что поначалу, еще до ее рождения, женщин в этом странном месте не было совсем. Сейчас их тоже было мало; кто-то из них пришел сюда по своей воле, кого-то похитили и силой заставили жить здесь, а иные, в том числе и сама Синица, тут и родились и ничего, кроме этого места, не видели.

Ввиду малочисленности женского населения жены здесь были общие, как и рожденные ими дети. Девушки становились женами по достижении ими пятнадцатилетнего возраста; до этого срока прикасаться к ним воспрещалось под страхом смерти в яме. Женщины занимались воспитанием детей и хозяйством; за пределы лагеря им разрешалось выходить только небольшими группами в сопровождении вооруженных мужчин — как правило, двоих, хотя иногда обходились и одним. Бежать никто не пытался — бесполезно это было, да и наказания боялись, хотя женщин, в отличие от мужчин, за ослушание не убивали — берегли. А те, кто, вроде Синицы, родились здесь, о побеге и не помышляли, поскольку ничего не знали об окружающем их огромном мире и полагали, что там повсюду жизнь устроена точно так же, как здесь.

— И ты так думаешь? — спросил отец Михаил, дослушав до конца.

— А чего думать, если так и есть? — пожала плечами Синица.

— То-то и оно, что не так! — горячо возразил отец Михаил. — Господи, да что же это? Сколько же он душ невинных загубил, этот ваш Кончар!

— Ты Кончара не трожь, — строго сказала Синица. — У него повсюду глаза и уши.

— Да ерунда это, — отмахнулся отец Михаил. — Глаза, уши… Живете как дикари, тени собственной боитесь… Неужто тебе здесь нравится?

— Нравится, не нравится — кому до этого дело? Кто бабу станет спрашивать? Свет так устроен…