Урановый рудник

Это сравнение слегка позабавило; впрочем, веселого тут было мало, и то обстоятельство, что Завальнюк начал мерещиться ему средь бела дня, лишь укрепило Холмогорова в намерении как можно скорее переговорить с участковым и расставить все точки над «i». Прикрикнув на поросенка, который в ответ обиженно хрюкнул и засеменил прочь, советник Патриарха едва не по локоть засунул руки в карманы огромного и бесформенного брезентового балахона и широко зашагал в сторону управы, ориентируясь по заметной издалека линялой, ветхой трехцветной тряпке — флагу Российской Федерации, вывешенному над крыльцом вместилища власти.

До управы он добрался без приключений, все так же решительно взошел на шаткое скрипучее крылечко, миновал узкий, плохо освещенный коридор, где под ногами на разные голоса скрипели и ныли рассохшиеся половицы, и громко постучал в дверь, сомнительно украшенную пожелтевшей от времени табличкой «Милиция».

— Подите к черту, я занят! — послышалось из-за двери.

Холмогоров готов был дать голову на отсечение, что голос принадлежал не Петрову.

Краем глаза он заметил, что дверь с табличкой «Приемная», за которой, по идее, скрывался глава местной администрации Семен Захарович Потупа, слегка приоткрыта. Ему показалось даже, что он заметил в щели любопытно поблескивающий глаз, пониже которого виднелось что-то вроде вислого, прокуренного, уже начавшего седеть уса, но он не обратил на это внимания: сейчас была очередь Петрова.

Проигнорировав недвусмысленное предложение убираться к черту, Холмогоров толкнул дверь и решительно шагнул через порог.

В следующее мгновение он остолбенел, до глубины души пораженный представшей его взору чудовищной, невообразимой, не лезущей ни в какие ворота картиной.

Глава 10

Жутковатые приключения того непомерно долгого и богатого на неприятности дня не испортили Петру Ивановичу Завальнюку аппетита. Вернувшись от Холмогорова, он повесил на гвоздь брезентовую куртку, пристроил сверху свою несуразную — издали видать, что городская, — шляпу с накомарником, умылся, крякая, на крыльце и с удовольствием отужинал от щедрот тетки Груни. То обстоятельство, что эти щедроты были не менее щедро оплачены из его собственного кармана, Петра Ивановича, казалось, нисколько не смущало. За ту же сумму при ином стечении обстоятельств он мог бы получить набитый соломой матрас вместо пуховой перины и пустые щи из свекольной ботвы, приправленные воркотней недовольной хозяйки. Но обстоятельства сложились именно так, а не иначе, и произошло это благодаря непревзойденному умению Петра Ивановича выбирать квартирных хозяек, соседей по купе и вообще людей, которые могли скрасить ему существование. Одним словом, Петр Иванович умел неплохо устраиваться в жизни, что не раз с завистью отмечали его сослуживцы.

Ужин тетка Груня подала немудреный, но сытный и такой вкусный, что язык проглотишь, — мясо молодого лося с черемшой и еще какими-то лесными травами. Без трав, на взгляд Петра Ивановича, вполне можно было обойтись, однако вкус блюда они не портили, и он воздержался от замечаний. Напротив, похвалы, расточаемые тетке Груне, были так многословны, горячи и красочны, что старуха, зардевшись, как невеста, и стыдливо прикрываясь рукой, выставила к мясу бутыль крепчайшего, настоянного на травах первача собственной выработки.

Тут уж похвалы Завальнюка перешли в бурный восторг с восклицаниями, прижиманиями ладоней к сердцу и закатыванием глаз к потолку. Устоять перед таким напором было делом немыслимым, и спустя всего две минуты тетка Груня уже сидела за столом с граненой стопкой в руке.

Самогон также оказался превыше всяческих похвал — чистый как слеза, душистый от лесных трав и такой крепкий, что им можно было разжечь даже самые сырые дрова. Впрочем, употреблять сей чудный напиток для разжигания каких-то дров было бы попросту грешно; это был чудодейственный бальзам, о чем знавший толк в спиртном Петр Иванович не преминул уведомить тетку Груню.

Пить Завальнюк умел, поскольку этого требовала его работа, но бальзам тетки Груни оказался так хорош и брал так мягко, исподволь, что уже после четвертой стопки Петр Иванович перестал считать выпитое и следил только за тем, чтобы тетка Груня от него не отставала.

Посему, когда Петр Иванович добрался наконец до своей кровати, он был уже изрядно навеселе. Тетка Груня к этому времени уже спала, оглашая весь дом и добрую половину поселка богатырским храпом, от которого, казалось, вибрировали оконные стекла. За печкой буколически верещал сверчок, из-за сосновых досок, которыми была обшита стена, доносилось размеренное скрежетание челюстей жучков-древоточцев. Где-то далеко, на самом краю поселка, раздавалось пьяное пение — народ все еще праздновал прибытие катера и наступившее в связи с этим оживление в работе местного магазина; смерть Степана и Гришки Егорьевых, как водится, не слишком испортила праздничное настроение, тем более что жили они вдвоем и голосить по ним было некому.