Urban commons. Городские сообщества за пределами государства и рынка

Согласно Харви, город усиливает производство социальных излишков за счет исторической агрегации и последующей интенсификации производительных сил687. В то же время, оказываясь на противоположной точке производственного цикла, город служит катализатором прибавочной стоимости, кристаллизирующейся в рыночных отношениях. Оказываясь территорией интенсифицированного потребления (для частных лиц, рынков и средств производства), город способствует реабсорбции того самого излишка, который он же и помог получить за счет интенсификации производственного процесса. Именно эта причина вынуждает капиталистов так сильно полагаться на экспансию городского, поскольку лишь так они способны гарантировать стабильную цену товаров и обезопасить себя от перенасыщения рынков и от угрозы лишиться возможности реинвестиций в будущем. Следовательно, как отмечает Харви, «история накопления капитала» неразрывно связана с «разрастанием урбанизации» как таковой688.

Чтобы наконец понять, при чем тут мертвецы, необходимо поставить следующий вопрос: что есть социальный излишек (social surplus)? Обратившись к «Капиталу» Маркса, мы обнаружим, что социальный излишек суть практическая объективация мертвого или израсходованного труда (и в то же время – конкретная форма, которую моментально принимает прибавочная стоимость, реализуемая посредством рыночного обмена). Конечно же, для Маркса «капитал – это мертвый труд»689. Звучит угрожающе, и Маркс напускает жути, прибавляя, что капитал подобно вампиру «оживает лишь тогда, когда всасывает живой труд и живет тем полнее, чем больше живого труда он поглощает». Скептики отмахнутся от этих строк, приняв их за поэтические украшательства, но нам следует обратить внимание на то, что предложением ранее Маркс дарует своим вампирам конкретное воплощение. Он пишет: «у капитала одно-единственное жизненное стремление», и оно заключается в том, чтобы «впитывать своей постоянной частью, средствами производства, возможно бóльшую массу прибавочного труда»690.

Так, средства производства проявляются как фиксированный или постоянный капитал, конкретная форма, посредством которой социальный излишек, извлеченный из живого труда, и производится, и поглощается вновь – посредством повторных инвестиций, экспансий и т. д. И поскольку капиталисты постоянно совершают революцию в средствах производства, стремясь обеспечить свое преимущество в деле извлечения относительной прибавочной стоимости, изменчивый «фиксированный» аспект капитала691 становится воплощенным хранилищем (могилой, мавзолеем) мертвого труда. Более того, поскольку производственный процесс всецело зависит от постоянного капитала (то есть от средств производства), извлекающего прибавочный труд, который, в свою очередь, позволяет производить социальный излишек посредством эксплуатации, прикрытой контрактными обязательствами692, – постольку этот капитал ежедневно «производит» мертвый труд. В итоге капитализм заталкивает живой труд в воронку настоящего, стремясь отдалить себя от исторически накопленного мертвого труда, который обрел свое заточение в постоянном капитале.

Маркс поступательно доказывает, что видно и в «Экономическо-философских рукописях» 1844 года, и в разоблачении товарного фетишизма в «Капитале»: отчуждение, вызываемое этим отношением, происходит моментально. Работница переживает это всякий раз, наблюдая, как объект, который она создала, становится чуждым. Тем не менее, обращаясь к соединению мертвого труда в социальный «излишек» (и акцентируя внимание на том, что этот излишек повторно переносится в расширяющуюся реальность фиксированного капитала), мы сталкиваемся и с накоплением практических проявлений отчуждения, происходящим с течением времени. Представленный таким образом социальный излишек можно рассматривать как форму, которую принимает историческое накопление мертвого труда. Как отмечал Беньямин, это нарастание прослеживается в том, как железная дорога предвосхищает совершенствование стальных балок, которые возвещают о строительстве небоскреба, становящегося эстетическим символом отчуждения столь неохватного, сколь – в кантианском смысле – возвышенного693.