Urban commons. Городские сообщества за пределами государства и рынка

Физическая материальность подобной борьбы, указывающая современным читателям на критическую значимость мертвых в создании образов справедливости, по-своему обнадеживает. В то же время эта борьба показывает, с какой простотой мертвых низводят до статуса тел. Тем не менее важно помнить: фундамент плотины Гувера устлан мертвецами, телесность которых не так уж важна. И конечно, противодействие кладбищенским воришкам не исчерпывает проблему привязанности мертвых к культурной сокровищнице, по которой гуляет их призрачное эхо. Расценивать тела в их физической, воплощенной явленности – легче легкого. Но социальные отношения также имеют конкретное воплощение. Тем не менее они транслокальны и транстемпоральны, и в силу того их сложнее воспринимать напрямую. Как и в иных случаях, принуждающих нас отступать к мифологемам (когда мы не можем заполнить разрыв между чувственно схватываемым и утверждаемым), битва за некрополь смещается в пространство образов желаемого.

Мечты об общем

Согласно Беньямину, образы желаемого появляются тогда, когда предвосхищение будущего обуславливается прошлым, обещания которого все еще не выполнены:

Во сне, в котором перед глазами каждой эпохи проявляются образы грядущих поколений, последние являются в связке с доисторическими картинами бесклассового общества. Сокрытость этой образности <…> смешивается с новым и создает утопию, следы которой проступают в тысячах жизненных конфигураций: от возведенных зданий до преходящей моды713.

Пытаясь выявить взаимосвязь образа желаемого и совместностей, следует помнить о недавнем поветрии, захватившем кофейни, открывающиеся в джентрифицированных районах: они упорядочивают свои залы вокруг большого общего стола, игнорируя малые столики. Этот стол (который иногда называют harvest table, стол для сбора урожая) расценивается как инструмент, обогащающий опыт посещения: он призывает посетителей к совместному времяпрепровождению, немыслимому без этого стола. Для владельцев это многое значит: обещание общности не только делает привлекательнее потребляемый продукт, но и позволяет приумножить число посетителей, совершающих покупки.

Конечно, мы можем проклинать хипстеров с чашками кофе за их стремление обрести общность посредством рынка (и мы можем проклинать их за привязанность к джентрификации, которая является одной из форм огораживания) – но важнее заметить, что проблема кроется не в их желании как таковом, а в неспособности воплотить его в соответствии с представляемым образом. В то же время небольшой очерк современных нравов покажет, что поиски сообщества (и даже революционных альянсов) в уголках кофеен – не такое уж нелепое занятие.

Согласно социологу Рэю Ольденбургу714, «третьи места», к которым относятся кофейни, лучше всего расценивать как «уравнивающие». Эти места, в равной степени отличные от работы и дома, позволяют людям преодолевать социальные барьеры и сходиться вместе, преследуя общие интересы. Сводя концепт «уравнитель (leveler)» c аналогичным прозвищем, под которым действовали бунтующие крестьяне, Ольденбург отмечает: кофейни XVII века, «одно из проявлений беспрецедентной демократичности в английской среде, – повсеместно называли левеллерами, как и людей, которые их посещали»715. Более того, правила, вывешенные на дверях лондонских кофеен того времени, «закрепляли уравнивание посетителей кофейни»716. Согласно Ольденбургу, посетители были только рады повиноваться.

Третьи места, к которым можно отнести кофейни, не только представляли собой «нейтральную зону, в которой люди могли встречаться, невзирая на классы и звания, которые ранее их разделяли»717, но и окружали посетителей теплотой. «Теплота, – пишет Ольденбург, – появляется из дружеского отношения, поддержки и взаимной заботы»718. Правда, к XIX веку теплота стала ощутимо убывать. Возможно, это объяснимо тем, что «открытость и равенство первых заведений уступили место отгороженным сиденьям, а общие большие столы были заменены стратегически размещенными столиками»719. Следовательно, «сообщество стало ускользать»720, и современные посетители, «в поисках передышки от одиночества или скуки <…> только усиливают это чувство своей неспособностью вступить в общение друг с другом». Неудивительно, что мы порой видим бар, в котором «каждый сидит сам по себе <…> и замирает от страха при приближении какого-нибудь перебравшего посетителя»721.