Урок ловиласки

А я несся к финишу — словно парашютист, давно парящий в свободном падении и незаметно, но быстро, приближающийся к незыблемой тверди, где трехмерный бездонный мир перестает быть огромным, превращается в двухмерный, а люди — в елозящих по нему плоскатиков, не знающих, не думающих и не помышляющих о высоте. О полете. О высших силах. Как воскликнул один чудом вырвавшийся в третье измерение киногерой: свободный полет — это как секс с богами.

* * *

Наблюдательная Варвара неким шестым чувством обнаружила приближение конца моего полета. Она дернула за кольцо парашюта:

— Нажмите, как я показывала.

— Так? — вспискнул далеко внизу голосок Феофании.

Не так. Меня по-прежнему несло, раскачивало и переворачивало, и точка приземления неудержимо надвигалась. До удара о землю оставались мгновенья.

Вновь вмешалась преподавательница, умело и успешно.

Несмотря на вынужденную остановку, сознание еще находилось за гранью разумного, выдавая причудливые образы, шизофренически-бредовые ситуации и несуществующие формы и лица. Не видящее реальности внутреннее зрение согласно поддакивало ему во всем, не выпуская из лап фантасмогорических иллюзий.

Я был брошен. Я стал изгоем в стране безмерных ощущений. Я чувствовал себя засохшим деревом в пустыне возможностей, любой мог обидеть меня, опасность струилась в воздухе, обтекая мысли и конечности теплой кровяной волной. Коварные древние боги могли сжечь меня, недвижимого, своими молниями, драконы и львы — испепелить в пламени обжигающего дыхания или откусить что-нибудь нужное, без чего жизнь утратила бы краски и, померкнув, превратилась в серую хромую старушенцию, ковылявшую на костылях немощи и коротавшую в беззубой хвори тусклый век. Злые недалекие туристы могли срубить меня на дрова, чтобы под искры и сполохи стонущего в предсмертных судорогах костра орать свои песни о главном, ковырять грязными ножами консервы, а потом вырезать на мне надпись с пронзенным сердцем, что символизирует любовь до гроба на время похода.

А еще я был Моисеем, в одиночестве отторжения получающим заповеди на священной горе и готовым нести их ополчившимся на богов людям — создавшим свою корыстную религию и, не слушая, отметавшим любую другую непонятную им точку зрения. Ведь бескорыстной веры не бывает, каждый ежедневно совершает коммерческую сделку со своим богом — вот я тебе молюсь, а ты мне — счастье. Я тебе свечку, ты мне — исполнение желания. Выигрывает умеющий торговаться лучше, но с кем мне поторговаться сейчас?

Потом я был парусником в море, подпиравшим мачтой небеса и мечтавшим о дуновении ветерка, о настоящем ветре, о буре, которая накроет со всеми потрохами и разнесет к чертовой матери. Я ждал шторма, я молил о шторме, бился головой о бездонную рябую гладь штиля и посылал проклятия духам погоды, что равнодушно бросили меня посреди обездвиженного живого океана. «Сделайте со мной что-нибудь!» — молился я всем высшим силам вместе взятым и каждой по отдельности. Олицетворение моей надежды орало раззявленным немым ртом так, что перепонки звенели.

Видимо, кто-то из них услышал. Высшие силы, оперсонифицированные преподавательницей, скомандовали:

— Давай, Фаня, только очень аккуратно. Кларе подготовиться. Клара, начни с останавливающего нажима.

Подушечка маленького пальчика несколько раз нажала на кнопочку, словно позвонив в дверь:

— Сюда?

От каждого нажатия пристраивавшуюся Феофанию стукало по носу. Удары царевну не беспокоили, а веселили, она даже боднула ответно.

Варвара переадресовала вопрос:

— Чапа, сюда? Клара все правильно делает?

— Абсолютно, — выдохнул я, пока на грудь не опустился пусть небольшой, но чувственно ощутимый вес.

— Нажимать надо один раз, — расширила мой ответ Варвара, — и только в определенный миг, который нужно почувствовать. Суета убивает внезапность, и в нужный момент прием может не сработать.

— Только бы сейчас сработал. — Клара все еще разглядывала доставшееся ей в единоличное пользование основание.

— Почему? Пусть не сработает! — выдала плотненькая Феофания, расположившись на мне с максимальным удобством. — Никогда не видела, как оно… не работает.

— Нет уж, только после нас! — прилетело с хвоста очереди.

Перед глазами топорщились укатанные до твердости снеговые шапки, сияющую дугу ледника рассекала тоненькая латинская «и» с точкой — перевернутый восклицательный знак. Точку поставил себе весь организм, а восклицательное тире присвоил жадина-овал, до этого момента прятавший от посторонних свое приобретение. Теперь на обозрение выставили его самого. Удивившись, он отворился в изумлении, как рот у потрясенного малыша. На моих глазах четкий овал распался на половинки, раскрылись спрятанные лепестки, аленький цветочек расцвел, и я выполнил его желание.