Услышать тебя...

Сергей с тоской считал дни, оставшиеся до отъезда. Еще и половины отпуска не гостит он здесь, а уже за­хотелось уехать. Несколько раз он один уходил из дома. Как-то забрался в старый город. Феодальной азиатской стариной повеяло от узких пыльных улочек с низкими серыми заборами, сложенными из кизяка. Глинобитные домики с плоскими крышами и верандами. Узкие арыки с мутной водой. За заборами буйно росли фруктовые деревья, а на знойных улицах было тихо и пустынно. Редко-редко встретится огромное дерево, в тени которого можно укрыться. Побывал Сергей в чайханах, где кра­сивые благообразные меднолицые старцы в черных с бе­лой вышивкой тюбетейках и цветастых стеганых халатах пили зеленый чай. Пиалы они держали на смуглых растопыренных пальцах, с достоинством поднося их к боро­датым ртам. Старцы часами могли сидеть на корточках с пиалами в руках и не произносить ни слова.

По узким улочкам с сосредоточенной задумчивостью семенили ишаки. Одни тащили за собой огромные арбы с арбузами, дынями, корзинами с помидорами, виногра­дом, на других восседали узбеки в полосатых, раскры­тых на волосатой груди халатах. Босые ступни почти ка­сались белой пыли на дороге. Жаркими днями вся жизнь в городе проходила в замедленном темпе. Ни люди, ни животные, ни птицы — никто не делал лишних движений, никто никуда не торопился.

Как-то утром Сергей по привычке хотел пойти в ка­бинет Земельского и поработать, но Лиля сказала, чтобы он больше не сидел в кабинете: папе это не нравится. И потом, разве в доме мало комнат?

Сергей перестал ходить в кабинет. Он понимал, что между ним и тестем пробежала черная кошка, но даже не предполагал, насколько это серьезно. Пока хозяина не было дома, он чувствовал себя свободно, но как толь­ко тот приходил, Сергею сразу становилось неуютно. Куда бы он ни пошел: в сад, искупаться в хауз или в го­лубятню — везде он наталкивался на колючий взгляд Земельского. По натуре Сергей был человеком незлопа­мятным и готов был помириться с тестем, хотя, в общем-то, никакой открытой ссоры и не было, но путей к этому примирению не видел. Когда он миролюбиво заговари­вал с тестем на ту или иную тему, тот холодно и веж­ливо отвечал.

В первые дни, разворачивая за обедом газеты, Ни­колай Борисович все и всех критиковал. Какие бы гран­диозные события ни происходили в стране, он ядовито посмеивался. Каждый новый запуск космического ко­рабля с экипажем в космос встречал ехидными насмеш­ками, говоря, что народные денежки выбрасывают в трубу. Зачем нам космос? Там ничего в ближайшие сто лет не построишь, не посеешь и не пожнешь. А де­нежная реформа? Раньше был рубль! Ощутимая едини­ца! А теперь гривенник. Бывало, дашь шоферу такси или швейцару в ресторане рубль-два, так это деньги! Шур­шат в руке. А что ему гривенник или двугривенный? Тьфу! Мелочишка.

Когда Сергей в ответ на эти речи пробовал возра­жать, Николай Борисович усмехался и, бросив на клумбу газету, снисходительно говорил, что он, Сергей, еще мо­лод и многого не знает. Сергей понимал, что человек, от­сидевший в тюрьме за денежные махинации, мог, конеч­но, озлобиться, но не до такой же степени! «Вот там, — глубокомысленно изрекал Земельский, — люди живут.» Хотя «там» он был лишь во время войны и хапал обеими руками в домах богачей все подряд. Что еще этому че­ловеку надо? Из колонии освободили досрочно. Работой обеспечен. Дом — полная чаша. Денег, как говорится, куры не клюют. Вот разве что с облигациями получилась осечка: прикрыли это дело. И остался на долгие годы ле­жать закопанный в курятнике ящик с законсервирован­ным миллионом двухпроцентного государственного зай­ма.

И когда Сергей еще в самые первые дни их приезда в Андижан сказал тестю, что жаловаться на жизнь ему грех, тот, снисходительно усмехнувшись, сказал: