Усмешка тьмы

На сцену выходят Иосиф и избыточно беременная подушкой Мария – их появление встречено приглушенным смехом. Они меряют шагами «звездный» участок сцены – от края до края, пока маленькие статисты не меняют декорацию. В конце концов библейская пара находит хлев на ночь – но им приходится выжидать «на улице», пока дети усыплют сцену сеном и рассадят плюшевых животных: слона и целый батальон мишек, вызывающих очередной приступ доброго смеха у публики. Четверо самых высоких детей укрывают хлев простыней, пока Иосиф с Марией прячутся под ним. В свете прожектора нарисованные фосфорной краской звезды светятся, а маленькие актеры, несущие игрушечную овцу, распевают «Пока пастух внимает стаду по ночам». Простыня внезапно начинает трястись, будто библейская пара под ним занимается чем-то далеко не библейским – не поэтому ли мне вдруг становится несколько неловко? Что-то в постановке явно не ладится: учитель-суфлер взывает к сцене отчаянными жестами и так энергично трет проплешину на голове, словно задумал избавиться от оставшихся, и без того редких, волос, и я вдруг начинаю всерьез волноваться за Марка.

Держатели простыни, печатая шаг не хуже римских солдат на параде, отходят в сторону, показывая зрителям, что Мария разрешилась от бремени. Она лежит на сене и прижимает к себе куклу в пеленках. Иосиф стоит рядом с ошеломленным выражением – психологически весьма и весьма точным и потому преступно комичным. Мое придушенное нервное хихиканье удостаивается тяжелого взгляда Биб, и я несказанно рад тому, что пастухи заводят «Однажды во царственном граде Давида». Песня успокаивает мне нервы почти до конца первого акта.

И дело даже не в том, что один из трех волхвов, взошедших на сцену, распевая колядку, – Марк. Просто мне кажется, что кто-то поет «смрад» вместо «град». Но даже если так, с какой это стати я сразу обвиняю Марка? По его губам невозможно понять, виноват ли он в том, что вместо «дитя» мне настойчиво слышится «титя». Да и если все именно так – что это, как не невинное ребячество? Вроде бы даже учитель-суфлер успокоился – так стоит ли волноваться мне? Скорее всего, все эти смысловые галлюцинации – симптом резкой смены часовых поясов.

И вот колядка закончилась, и троица маленьких волхвов стала стучаться в ворота хлева. Мальчик с крохотным сундучком первым вручает дар – шоколадные монеты в обертках под золото. Второй мальчик кланяется еще ниже и вручает Марии голубую бутылочку из-под духов, символизирующую ладан; та показывает дар кукле и передает его Иосифу. И вот вперед выступает Марк – в руках у него глиняный горшок, в котором Натали обычно держит макароны. Громко – да так, что не я один в зале содрогаюсь, – он сообщает:

– Третий волхв дарует тебе мирру!

Разве ему не надлежит хранить молчание? Во всяком случае, он единственный из волхвов, нарушивший благостную тишину. Учитель-суфлер, грудью вперед подавшись из своей будки, хватается за голову. Я боюсь смотреть на Натали и ее родителей – последнее слово Марк произнес столь раскатисто, что оно превратилось в какой-то демонический рев. Пока эхо витийствует и бьется о стенки моей несчастной головы, Марк кланяется – низко, по-шутовски.

И горшок – не могу понять, намеренно ли, или опальный волхв просто запутался в складках собственной робы, – вылетает у него из рук.

Мария и Иосиф подпрыгивают, пытаясь поймать дар. Мало того что у них это не выходит – так еще и Мария выпускает из рук младенца. Кукла и горшок бьются о подмостки – звук удара дополняет какое-то странное эхо, на поверку оказывающееся шлепком ладони суфлера по собственной лысине. Что ж, по крайней мере, горшок не разбился. Мария спешно поднимает младенца, держит на вытянутых руках… и тут ее рот складывается в изумленную заглавную О.

Верхняя часть пеленок подозрительно провисла, и я, сообразив, в чем дело, раньше многих, предугадываю ее испуганный вскрик:

– Где его ГОЛОВА?!

Женщина в первом ряду вскакивает, будто завидев крысу. Из-под сиденья она извлекает злосчастную кукольную голову и идет к сцене. Учитель-суфлер покидает будку, но Марк опережает его. Бросившись к краю сцены, он протягивает сложенные чашечкой руки. Возможно, уверенность его движений убеждает женщину – или, может, ее подкупает его широкая и искренняя улыбка. Так или иначе, она бросает ему голову – под шокированные охи и ахи, перемежающиеся кое-где еле сдерживаемым смехом. Марк, вкладывая в каждое движение недетскую торжественность, чинит священное дитя – голова встает на место со щелчком скорее костяным, нежели пластмассовым. Преклоняя колени, он вручает его Марии, и та жалуется полушепотом:

– У него голова задом наперед!

– Так поверни ее, господи! – с неподдельным трагизмом в голосе восклицает маленький Иосиф, тут же теряя остаток самообладания. Выхватив первенца, он сворачивает ему шею, окончательно ставя голову на место, и возвращает его матери. Боль учителя-суфлера, попеременно хватающегося то за голову, то за сердце, можно ощутить почти на физическом уровне.