Усобица триумвирата (СИ)

[2] На Руси византийцев называли греками, сами же византийцы называли себя ромеями, считая себя наследниками Римской империи – римлянами. Ромеями (румеями) их так же называли соседи восточнее от Византии: персы, арабы и др. Греки же – латинское название, так называли их в Европе, которая считала как раз себя истинной наследницей Рима. Из этого можно сделать вывод, что на Древней Руси было весьма значительное и недооценённое исторически влияние со стороны Европы, раз несмотря на прямые связи, дипломатические и экономические отношения, принятие христианства и культуры от Византии, на Руси всё равно приняли латинское название, а не византийское

[3] Уд – то же самое, что «член», но вообще имело и общее значение любого конца тела: рук или ног

Глава двадцатая. «От дома»

Как ни тяжело было Святославу покидать жену и семью, а необходимость тянула в путь. Но на этот раз он брал с собой первенца, Глеба, и это было хоть какое-то утешение. Киликия теперь отпускала с вдвойне тяжёлым сердцем, ведь так надолго ни от кого из своих детей она ещё не отлучалась! Княгиня не спорила, зная, что сын растёт и не вырастет настоящим мужчиной, если держать его при себе и беречь от всего. Доверяя мужу, она благословила их и могла лишь ждать возвращения.

Погрузившись с дружиной на струги, они сплавились по Десне к Днепру, и по нему достигли Киева. У пристани творилось светопреставление – гурьба народу, торговцев и покупателей, заморских купцов и воинов, церковников и ремесленников толпилось у готовившихся к отплытию суден. Направляющиеся в Византию были последними до весны, и на зиму киевские порт и торг значительно поутихнут. Святослав, проходясь меж галдящих отоваривающихся и сбывающих свои товары, приглядел красивые паволоки[1], приобрёл две сажени, купил резную шкатулку, украшенную рыбьими зубами[2], пряностей восточных, заплатил местным продавцам, чтоб отвезли в Чернигов к княгине. По сходням на греческие корабли вели связанную полонённую чудь и других рабов – свидетельство состоявшегося удачного похода. Они станут слугами ромейских аристократов, превратятся в евнухов или наложниц, и никогда уже не вернутся обратно.

Поднявшись в детинец, князь отправил Глеба с Перенегом отдохнуть с дороги, а сам пошёл к старшему брату, но не застал того в хоромах. За столом, взвешивая дирхемы[3], сидел Ефрем. Казначей, увидев кто явился, поднялся и поклонился в пояс.

- Где Изяслав? – отмёл долгие приветствия Святослав. Он от проезжих купцов ещё в Чернигове получил весть, что каган вернулся из Новгорода, так что должен был быть тут.

- Изяслав Ярославич ушёл к Копыреву концу, там медведя дрессированного показывают и плясуны какие-то свои забавы.

- Вот как… А великая княгиня где?

- В церкви, должно быть, служба же идёт.

Святослав кивнул и отправился в храм. К развлечениям брата присоединяться желания не было, да и гадать нечего – наверняка где-то там, с ним, боярин Коснячко, его дочь, и другие люди, смущавшие представление Святослава о том, кто должен окружать кагана, с кем он должен советоваться.

Поднявшись на хоры, он нашёл Гертруду, окружённую своими нарочитыми. Была среди них и тщеславная красавица Красмира, хотя и мечтавшая сама заделаться княгиней, и понимающая, что женатый князь её таковою уже не сделает, а всё же влюбленная глубоко в черниговского Ярославича. Девицы и их матери поклонились появившемуся князю, а повернувшейся к нему Гертруде он поклонился сам.

- Приветствую тебя, сестра.

- Святослав! – она устало улыбнулась. Не потому, что была уставшей, а потому, что лицо её – лицо забытой и нелюбимой жены – носило на себе отпечаток этой скорбно-разочарованной участи. Чем дольше она была супругой Изяслава, тем сильнее делалась набожной, меланхоличной и смиренной, что совсем её не красило, а потому ухудшало отношение к ней кагана. Но, сестра короля Польши, Олисава оставалась фигурой почтенной, важной. – С прибытием.

- Благодарю. Как вы здесь поживаете? – встал он рядом с ней, чтобы говорить тихо и не мешать службе. Перед матерью стояли Святополк и Ярополк, без особого понимания в глазах разглядывающие фрески на стенах и очевидно не слушающие речи священника.

- Слава Господу нашему! Живы.

- Я хотел поговорить с Изяславом, но его не было в тереме, и пришёл поприветствовать тебя. Почему ты не с ним? Мне сказали, что он ушёл любопытствовать какими-то диковинками.

- Бесовство, - перекрестилась Гертруда и, ненужная в постели, забытая в сердце, иногда в смирении своём она прятала попытки возвыситься добродетелью, - лучше бы он со мною здесь был. Вёл бы себя, как подобает христианину!

- Ты жена ему, выговори, повлияй.

Взгляд женщины, отчаявшийся, стал немного оскорблённым. Ей одновременно и хотелось попросить братьев образумить мужа, и не хотелось жаловаться, признавать своё бессилие.